Гумер Баширов - Родимый край - зеленая моя колыбель

Однако Вэли-абы вместо этого вдруг делами в деревне заинтересовался.

Похоже, отцу не понравилось, что сын думами о войне делиться не стал.

— Какие у нас дела? — нехотя сказал он. — Сам видишь! Теплится душа в теле — и ладно. Хлеб без подмеси только в крепких хозяйствах едят. Мы картошку мешаем. Прежде, погостивши-то у бедных, посмеивались: у них-де «разговор сердечный, чай кирпичный». Где теперь кирпичные чаи? Морковный пьем.

— А то и вовсе из яблоневых листьев! — вставила тетушка Зифа. — Все бы ничего, — бязи на саван покойникам не найдут…

— Больно на царя надеялись, — хмыкнул Мухамметджан-солдат, глянув на отца. — Что ни пятница, в мечети во главе с муллой долгой жизни его величеству молили у аллаха. Вот и получили от его величества!

— Мужик, он — что лагунка, подвешенная к телеге, — хмуро проговорил отец. — Куда везут, туда и едет!

— Сколько ныне улиц прошел — и всё бабы да бабы! — Вэли-абы озабоченно щелкнул языком. — Ай-яй, захирела деревня!

— Как не захиреть, запасных всех призвали!

— Что запасные! Скоро и белобилетников не останется. Руки, ноги целы, стало быть, годен!

— Дурачье уходит, — прогундосил Сарник, поглаживая рыжую бороду. — У кого голова на плечах, тот жену в солдатках не оставляет. Летом в лесу вольное житье, зимой тоже устраиваются.

— За героев, что ли, ты их считаешь? — сердито спросил Мухамметджан-солдат и даже клюкой об пол стукнул. — Уж они самые что ни на есть поганые трусы, твои дезертиры!

— Не дело это! — поддержал его Вэли-абы. — Нет, таким манером с войной не разделаться! Не разделаться!

А вот каким манером разделаться, он что-то не сказал.

Все постепенно разошлись по домам, остались только Вэли-абы с Мухамметджаном-джизни. Отец опять вернулся к наболевшему вопросу:

— Когда конец-то придет кровопролитию? Или уж эта война всем нам шеи свернет? Ведь терпение иссякло!

— А зачем поддаваться? — Лицо Вэли-абы вдруг резко переменилось, стало злым. — Не поддадимся! Может, еще у самого царя шея свернется или иначе как тарарахнется он. А нам ни к чему за ним следовать!

— Вот это истинно солдатское слово! — воскликнул Мухамметджан-джизни, хлопнув себя по колену. — Верно, нечего трусить! И так всю жизнь рот раскрыть боимся! Люди мы, в конце концов, или зайцы?

— Люди-то люди, — сказал Вэли-абы, — да уж больно темен человек российский, как есть невежа! На войне-то малость и раскрылись у нас глаза!

— Еще бы темным-то не быть, коли всю жизнь о пропитании забота. Одно его гложет, как бы с голоду не помереть. Некогда ему думать и не привык он. За него петербургские чины думают.

— Что-то не уловлю я, к чему клоните, на что намекаете? — спросил отец.

— О темноте нашей говорю, — ответил Вэли-абы. — И обманывают нас и за нос водят. Вот, к примеру: продавали у нас немцы перед войной зингеровскую машину на срок?

— Как же! Всю Казанскую губернию обошли.

— Где там Казанская губерния! До самых дальних деревень российских добрались.

— А чего, ежели дешево и на срок! У нас в округе все швецы обзавелись машинами.

— Ха! Дешево! Зато теперь дорого обошлось. Мы за них кровью отменных джигитов расплачиваемся!

— Это еще что за чудеса?

— Как раз на войне и прочудесились. Агенты-то Зингера шпионами были немецкими!

— Вот это да! — рассмеялся Мухамметджан-джизни. — О-от мошенники, о-от хитрецы!

— Эти шпионы вдоль и поперек прошли Россию и всё на помету взяли. Где чугунки, где мосты, где реки, заводы, казармы и прочее. Офицеры сказывали, что у немцев карты куда точнее наших. На них вся Россия как на ладони.

— Д-да… — покачал головой Мухамметджан-джизни. — Царевы вельможи небось и не почешутся. Им что! За них народ кровь проливает. Эх, сколько людей сгинуло!

Вэли-абы сидел, опустив в горьком раздумье голову. Может, он вспомнил места, где воевал, вспомнил товарищей, что навсегда остались там.

— Такие вот дела, — проговорил он через некоторое время. — Тело у солдата вши грызут, душу грызут сомнения. Ради чего, мол, муки принимаю, рук и ног ради чего лишаюсь? Ежели считать, что за землю воюем, — брехня это. Земли нам все равно не видать. Доверия к царю нету, присяга не держит, и вера угасла. Потому некоторые безо всякого руки себе простреливают, в плен сдаются.

— Ничего, стало быть, не выйдет, — в полной безнадежности сказал отец. — Конец света, должно, близится. Растрепалась жизнь, вовсе выбилась из колеи. Одни на войне погибнут, другие здесь от сиротства намыкаются.

«Что ж он отца ничем не утешит?» — думал я про Вэли-абы. Уж так сразу кругом и рушится, что ли? Вон Мухамметджан-джизни во всем благо видит. И в том, что солдаты офицерам не подчиняются, и что в лавках пусто. Народ, мол, скорее озлится.

Опершись руками на колени, джизни пристально смотрел на Вэли-абы, словно хотел дознаться до чего-то очень важного.

— Ну, а на войне-то как, в окопах? — спросил он. — Неужто ни об чем разговору нет? Неужто спокойно?

— Где там спокой! — ответил Вэли-абы. — Гудит, кипит все. Приходят люди, растолковывают, а то газетки мимоходом в карман сунут. У них такой помысел: рабочему на заводе хозяйствовать, крестьянину — на земле. Народ весь уравняется, ни бедных не будет, ни богатеев. Каждый сможет без страху на своем наречье говорить — будь то русский, татарин или другой. Уж тогда за русскую жену на каторгу не сошлют.

— Пожалуй, и деревню нашу Крещеной Янасалой называть не посмеют, верно?

— Верно, по-ихнему. Их посулы, что бальзам, душу умащивают, да вот… Эх, сюда бы хоть одного из тех товарищей! Пускай бы сидел в Арске и вразумлял нас. В госпиталь к нам двое приходили. Один — татарин, студент петербургский, второй — русский из наших краев, Харитоном зовут. Поглядеть на них — одеты в старые солдатские шинели, обыкновенные парни. А заговорят — огнем зажигают. Так доподлинно и раскрывают, чем крестьянин дышит. Вроде влезли ему в нутро и все тайные думы вызнали! А мы вот в скудомыслии жизнь прожили!

Мухамметджан-джизни зашагал взад и вперед по горнице:

— Эх, здоровья бы мне! Былые б мои времена! Ежели б шахта не измочалила… Но все одно, не такой теперь момент, чтоб сидеть — выжидать, нет, нет!

— Довольно вам! И без того народу в деревне уполовинилось, — пробурчал отец. — Вы тут драку затеете, а кто хлеб посеет, кто его вырастит!

Спустя несколько дней по дороге на мельницу повстречали мы с Вэли-абы старосту.

— Наперед говорю, — с ходу заявил ему Вэли-абы, — ежели с солдаток опять скотину зачнете вымогать, добра не ждите!

— Так ведь казна требует, за глотку берет!

— А ты баб за глотку берешь?

— Закон есть закон, а над нами есть начальники. Мы закону служим!

Нынче закон у солдата в кармане. Вынет его из кармана, хлопнет — и вот тебе закон! Понял? Договорились?