Гумер Баширов - Родимый край - зеленая моя колыбель

В этот момент в самой глубине неба, в самом его своде как будто стало светлее.

— Вон там! Смотрите, вон там! — раздались взволнованные голоса.

И тут же — кто на коленях, кто на корточках — все забормотали свои мольбы. Один Фазулла стоял как вкопанный.

— Проси, проси скорей! — крикнул я, толкнув его локтем в бок.

Фазулла зашатался. Вместо того чтобы воздеть руки и молиться, он растерянно оглядывался, не ведая, куда обратить лицо.

Не знаю, успел ли что сказать Фазулла, но уже послышался испуганный на этот раз возглас:

— Затворяется, затворяется!

Не то в небе вправду что-то произошло, оно вдруг стало темнее.

Фазулла, застонав, грохнулся наземь:

— Что же это? К чему такой спех? Я же ни рта раскрыть, ни слова вымолвить не успел!

Я изо всех сил старался успокоить его.

— Да это всё ангелы! — пытался я найти виноватых. — Стоит небесным вратам отвориться, они так и кидаются туда. Им охота увидеть, что на земле делается. А не сообразят, что тут человек желание свое сказать не успевает!..

Обычно я представлял себе ангелов в виде красивых крылатых девиц. Может, они, как наши деревенские девушки, тоже не прочь поозоровать тишком от аллаха. Но то, что они сегодня сунулись без зазрения совести в дыру на небе и заслонили ее от людей, не понравилось мне совсем…

Фазулла, кажется, и не слышал меня. Он стоял на коленях и, угрожая небу сухими кулаками, выкрикивал жалобы и проклятья:

— Отчего никакая моя мольба не дойдет до него? Отчего? Ну что ему стоит исцелить одного болящего?! Зачем все хвори вцепились в меня и сосут мою кровь? Что я сотворил плохого, кому нанес вред? В чем я виноватый перед ним? — В голосе Фазуллы все сильнее звучала злоба, проклятья наводили на всех ужас. — Нет, неправильно, несправедливо! Пусть сгибнет и этот и загробный его мир! Пропади все пропадом! Не боюсь больше! Никого не боюсь! Ни Азраила, что смерть несет, ни ада! К черту все, к черту!

Фазулла повалился на землю, его било, корчило всего. Люди вокруг словно онемели. Я с мальчишками, подбежавшими к нам, с трудом потащил его домой.

Хотя давно уже было известно, что Вэли-абы должен вернуться, он приехал, когда его не ждали, не известив о себе. После того как ему оторвало кисть руки, он, пожалуй, с полгода пролежал в госпитале, а в последние месяцы от него каждую неделю приходили письма, написанные вкривь и вкось левой рукой. О том, что Вэли-абы руки лишился, нам сообщил с войны Алексей, его друг из зареченских кряшенов.

«Сказал как-то Вэли, — писал он, — что согласен без ноги остаться, лишь бы голова да руки были целы, так на другой же день, будто назло, немецкий снаряд руку ему отхватил…»

Не было с тех пор дня, чтобы Минзифа-джинги не плакала, слезами не обливалась.

— Как увижу кого с деревянной ногой или безрукого, так и вздрогну с испугу, — говорила она. — Жить-то как будем, господи! Одной рукой он и лошади не запряжет, и сена не скосит! Ведь калека он теперь, калека!

Я никак не мог представить себе Вэли-абы калекой. Помнится — я еще маленьким был тогда, — в какой-то уличной драке он один вышел против нескольких силачей и побил их. Отец поругал его, «длинным дураком» назвал. Но по тому, как он усмехнулся в усы, чувствовалось, что по сердцу ему была храбрость сына.

Как раз в день приезда Вэли-абы Минзифа-джинги с утра прибегала к нам.

— Заходи, невестка, заходи! — приветливо встретил ее отец. — Как детишки? Здорова ли?

По старинному обычаю, невесткам не полагалось разговаривать со свекрами. Поэтому джинги сразу шмыгнула в стряпной угол и стала отвечать через маму. Она говорила шепотом маме на ухо, а та громко передавала ее слова отцу. Не радостную весть принесла джинги. Сегодня спозаранок явились к ней староста с десятником и потребовали для казны или одну из двух овец, или козу. У ребятишек валенок на зиму нет и вся одежа износилась. Что она сделает из шерсти одной овцы? А козу отдаст, так ребятишки без молока останутся…

— Когда в подворный налог с десяти хозяйств одну корову сдавали, невестка вроде вносила свою долю? — спросил отец, обращаясь не то к маме, не то к джинги.

Да, она вносила деньги.

— Недавно с семи дворов одну корову брали, тогда как?

Тоже внесла, овцу ей пришлось продать.

— Ну и довольно! Нельзя ребятишек обездоливать. И так уж в полный разор пришли. Где это видано? И солдат поставляй, и всю царскую рать корми, и в обоз езди с единой своей лошадкой… Хватит с них того, что взяли! Вот Вэли, бедняга, без руки…

Отец не договорил, отвернулся, чтобы скрыть выступившие на глаза слезы.

Мама достала с печки валенки, поставила перед ним.

— Уже то великая радость, что остался живым Вэли, — мягко проговорила мама. — Каково было бы, ежели бумажку с черной печатью получили? Благодарение богу, что так отделался.

Отец явно сердит на самого себя за проявленную слабость; расстроило его, что дождался женских утешений. Он со стуком отодвинул лежавшую на верстаке оконную раму и, чуть повернувшись к джинги, решительно сказал:

— Ничего не давай, даже курицы! Хватит!

За окном сгустились вечерние сумерки. Вдруг на крыльце у нас послышались тяжелые мужские шаги. А затем, заполнив собой весь дверной проем, на пороге появился Вэли-абы! Почему-то в глаза прежде всего кинулись его густые усы, блеснувшие из-под них белые зубы. Я приметил, как дрогнули на миг углы его губ, когда отец вскрикнул: «Сынок!», словно перед ним был не рослый мужчина, а ребенок.

Мама, как принято у нас, протянула Вэли-абы обе руки, чтобы поздороваться с ним, и расплакалась, обхватив левую его кисть:

— Господи! И какой это окаянный зло тебе сотворил!

— А я уже привык, — бодро сказал Вэли-абы. — Привык среди русских-то одной рукой здороваться!

Мне показалось, что Вэли-абы переменился к лучшему. Раньше он был суровей и на язык резковат. Мама с джинги, подоспевшей за Вэли-абы, всхлипывали, глядя на его руку, а он только посмеивался.

— Чего вы расстраиваетесь? Чем она вам не угодна? Коли на то пошло, с ней мне даже сподручней будет! — Вэли-абы стукнул затянутой в черную перчатку рукой по верстаку. — На морозе не мерзнет, горячим не обжигается!

Вскоре у нас собрались родичи, соседи — всё больше женщины, о войне начали у Вэли-абы расспрашивать. А он пошучивал, как будто и в окопах под пулями не сидел, мук всяческих не терпел, руки не лишился!

— С харчами, говорите, как? Хор-рошие харчи! Щи тухлые из кислой капусты да похлебка кислая из тухлой рыбы. Хлеб самый крепкий дают, хоть топором руби!

Люди, набившиеся в горницу, слушали его, затаив дыхание. Они надеялись услышать от него о том, что постоянно бередило им душу. Ведь он выбрался из пламени войны и должен знать, когда война кончится, когда мужья, сыновья вернутся!