Гумер Баширов - Родимый край - зеленая моя колыбель

Я впервые в жизни надел на палец кольцо. Меня так и распирало от гордости, губы невольно растягивала улыбка. Но в то же время я опасался, что мальчишки, особенно Шайхи с Нимджаном, поднимут меня на смех.

Что делать?

Пришлось безымянный палец на правой руке обвязать тряпкой: мало ли что случается на жатве!

Заветное это колечко взбудоражило мне всю душу. И руки мои словно налились могучей силой. Я так размахался серпом, такие стал захватывать жмины, что чрезмерное мое молодечество, кажется, не понравилось маме.

— Ты что расстарался, даже палец порезал? — промолвила она. — Думаешь, помещик больше тебе заплатит?

«Эх, мама, мама! — хотелось мне сказать ей. — Ничего-то ты не знаешь! Разве можно серпом, что в правой руке, порезать палец той же руки?..»

В начале лета, в самую пору цветения трав, меня позвал к себе Фазулла. «Наверное, придется письмо кому написать», — решил я. Но оказалось, что Фазулле понадобилось в лес пойти.

— Поведешь меня ночью, когда никто нас не увидит, и оставишь там, где папоротники растут, — сказал он.

— Ну, оставлю. А что ты там будешь делать?

Фазулла заколебался, видимо раздумывая, говорить или нет, потом признался:

— Как раскроется папоротников цвет, желание свое скажу: от хвори, мол, хочу избавиться. Только одному там надо быть. Ты в стороне постоишь.

Очень меня заинтересовала задумка Фазуллы. Я представил себе, как вдруг раскрывается цветок, похожий на звезду, и озаряет лес голубым сиянием. Почему-то я был уверен, что его сияние должно быть именно голубым — звездным. Вот бы увидеть! Но попробуй пойди в полночь в лесную чащу!

— Ну ладно, поведу я тебя в лес, а расцветет ли папоротник в ту самую ночь?

— Почему не расцветет? — теряясь, спросил Фазулла.

— Он же раз в год цветет. Откуда знать, в которую именно ночь?

Поздно я сообразил, что не следовало так резко обрывать надежду Фазуллы. Уж лучше бы пошли мы с ним. Просидел бы он ночь в лесу, и, может, утешилась бы его душа.

Фазулла рывком откинул одеяло, привстал на лежанке и, не зная, на чем сорвать охватившую его злость, смахнул с подоконника оловянную кружку — подарок какого-то раненого солдата.

— Не ходи! Не больно-то в тебе нуждаюсь!.. — закричал он. — Все вы трусы и обманщики! Один лекарство посулил прислать, не прислал. Другой врет который год, что большому доктору покажет! Обманщики, никчемушные люди! А я дурак, что верю вам!

Тут он стал сыпать ругательствами, какие только знал, и, повалившись на подушку, отвернулся к стенке. Мне ничего не оставалось, как уйти.

А я долго корил себя за то, что лишил больного надежды на выздоровление.

В конце уразы, поста, Фазулла опять прислал за мной соседского мальчонку. Чувствуя себя виноватым за прошлую оплошность, я скорее побежал к нему. Он закутался по горло одеялом и, прислонясь к стене, сидел все на той же лежанке.

— Садись, — показал мне Фазулла на чурбачок, стоявший у двери.

Сегодня он и выглядел бодрее, и глаза у него смотрели оживленнее, чем обычно. Похоже, что ему в голову новая выдумка пришла.

— Давно уж рассказывал ты мне, — начал Фазулла, — занятную сказку. Про то, как шелудивый парень прыгнул на чесоточной лошадке в чан с кипящим молоком и выскочил из него здоровым, красивым джигитом. Помнишь?

— Есть такая сказка, есть!

У Фазуллы даже глаза загорелись:

— Сказки-то, пожалуй, неспроста складывают. Вот и твоя сказка когда-нибудь правдой обернется. Одолели, скажем, человека хвори: голова у него от боли раскалывается, нутро ноет, в груди теснит, ломит ноги… Ну, вроде меня. Как, думаешь, такого хилявого лечить станут? Отварят доктора в одном котле все какие ни на есть целебные травы и окунут его в тот котел… Там все его хвори растопятся, и выйдет он на свет здоровяком… Только меня в те поры не будет.

Хотелось мне сказать ему в утешение: «Будешь, Фазулла, и ты до той поры доживешь!» — но не повернулся язык. Да и не поверил бы он. Обманом бы то было, притворством.

Не для того, конечно, позвал меня Фазулла, чтоб сказки вспоминать. Договорились мы с ним тогда еще раз попытать счастья…

В один из последних дней уразы, в заветную ночь, когда, по поверью, растворяются на миг «небесные врата», сходятся у мечети люди. Говорят, если уловить тот миг, если успеть взмолиться аллаху, услышится мольба непременно.

Вот мы и пошли с Фазуллой ко времени вечернего молебствия к мечети. Он задыхался, через каждые три-четыре шага останавливался перевести дух. А мечеть нынче светилась издалека. По всей деревне чуть ли не по капле собрали старики керосин и повесили лампы от михраба, того места, где молится сам мулла, до башмачной комнаты. Оттого и сияли там окна.

Среди стекшегося к мечети народа было много парнишек, которые пользовались любым поводом, чтоб гуртом сойтись. Они выбрали место поукромней, шушукались, а то и вовсе, позабыв, что находятся у святого дома, прыскали со смеху и, гоняясь друг за другом, вдруг появлялись на свету. Мы притулились в тени, у дальнего угла мечети.

Фазулла всю дорогу дрожал, бормотал молитвы. А сейчас, когда близилось завершение намаза, он волновался еще сильней.

— Коли будет что — так здесь, на этом месте. А коли нет… — Он безнадежно махнул рукой.

Фазулла еще дома рассказывал мне, с каким нетерпением и надеждой ожидал этого дня, сколько ночей провел без сна, в раздумьях. Не многого хотел он вымолить себе. Нет! Ему была нужна лишь крепость в ногах, чтобы мог он обходиться без чужой помощи. Больше ничего! И он тотчас уйдет на войну. Хоть тайком, да уйдет! Зачем? В тысячу крат лучше быть убитым солдатом, чем заживо гнить в вонючей избе. Пускай пришлют о нем бумагу с черной печатью, зато он будет в числе настоящих мужчин. Но Фазулла таил в душе еще одну мечту, он и думал-то о ней несмело: получить ранение в бою и попасть в московскую больницу.

— Думаешь, не вылечат, если окажешься в руках истинного, наиглавнейшего доктора? Вылечат, ей-богу, от всех хвороб вылечат! То же Москва!

Я сам почти уверился в возможности исполнения надежд Фазуллы и решил перед небесными вратами присоединиться к его молениям. Однако он и обо мне подумал. Вцепившись в мою руку влажными, холодными, как лягушачья шкура, пальцами, зашептал над ухом:

— Ты, Гумер, тоже не зевай, ладно? Обносился ведь совсем. Проси новый бешмет к зиме. С отложным воротником! Кто знает… Вдруг как раз под «аминь» ангелов просьба-то попадет. И будешь ты с бешметом!..

Тьма быстро сгущалась. Старухи, что сидели на траве, устыдили ребят приближением заветных минут и в наступившей тишине обратили взоры к небу, замолились еще истовей.