Иван Сабило - Пробуждение

Остановился у сцены. В последний раз увидел счастливое лицо Витковской, отмахнулся от подлетевшего к нему Достанко, а затем медленно спустился в гардероб, оделся и вышел на улицу.

Сорванное ветром, на земле валялось розовато-синее панно. Под закрутившимися и подмокшими краями можно было прочитать: «Поздравляем дороги… чтобы счастье и радость…»

Широкими хлопьями падал снег. Он плавно и торжественно планировал у фонарей, а в свете машин казался бенгальским огнем.

«Красиво это», — подумал Шульгин, ловя на вытянутую ладонь белые звезды. Они гасли, едва прикоснувшись к коже, но на их место летели все новые, пока ладонь не стала мокрой и холодной.

Он приложил руку к губам, стараясь уловить запах снега. Но у снега не было запаха, равно как не было у него и цвета, когда он таял на вытянутой ладони. Это удивило его и обрадовало. На мгновение показалось, что с ним тоже ничего не было: никуда он не ходил, ни с кем не разговаривал и никому не угрожал. Стало легко и спокойно. И даже веселее.

Он разогнался, долго скользил по тротуару, покрытому льдом. Не удержался на повороте и врезался в садовую ограду. За воротник насыпалось снега, и Шульгин спиной чувствовал, как он быстро тает и стекает между лопатками.

Он долго бродил по знакомым улицам и переулкам — вспоминал все, что произошло на вечере. Он и сам не заметил, как настроение опять изменилось. Теперь ему казалось, что сегодня случилось что-то ужасное, постыдное. И отныне все будут знать, что он ничтожный и глупый человек…

Он чувствовал себя виноватым, пытался разобраться, где провинился, и не мог.

А перед глазами по-прежнему стояла Витковская. И была она разная: то у него дома, когда ждала, пока он соберется, то на сцене, то в зале, когда она разговаривала с ним таким недовольным голосом.

«Зачем ты?» — вслух спросил он то ли у себя, то ли у Витковской. И вдруг рассмеялся, не понимая, откуда эта возникшая снова радость…

Шульгин позвонил. Родители еще не вернулись, и ему открыл Анатолий Дмитриевич. Был он бледный, ссутулившийся. Нервно поправил воротник рубахи и спросил:

— Без ключа ушел?

— Что?.. Ага, без ключа.

— Что-нибудь случилось?

— Нет.

— Да ведь я вижу.

Шульгин прислонился к двери и сказал:

— Все вокруг дурацкое и непонятное.

— Не может быть. Раньше ты этого не думал.

— Раньше я не был виноватым.

Анатолий Дмитриевич пригладил негустые рыжеватые волосы, достал из портсигара папиросу, закурил. Поморщился, кашлянул, обнажая крупные неровные зубы, и произнес:

— Так… Что-то новенькое в поведении моего соседа. И перед кем же ты провинился?

— Не знаю. Вроде и ни перед кем, а вроде и перед всеми… Как будто что-то сломалось и я захромал. Теперь и больно, и смешно.

Анатолий Дмитриевич улыбнулся, не отводя взгляда от Шульгина. Было видно, что он сочувствует и готов прийти на помощь.

— Ну, браток, уж действительно с тобой что-то случилось. Надо потолковать, авось помогу разобраться… Ты вот что, пока аптека работает, дойди до нее и купи мне лекарство. Придешь, поговорим. Голова — хоть волком вой — разламывается. — Шульгин взял деньги, рецепт и пошел к выходу. — А к твоему приходу я чайку поставлю, попьем себе в удовольствие.

Шульгин спустился по лестнице и открыл дверь. Прошел несколько шагов к трамвайной остановке и увидел маму. За ней шел отец и что-то рассказывал повеселевшим голосом. Они оба остановились, и мама спросила:

— Ты куда?

— В аптеку. Анатолий Дмитриевич попросил.

— И я с ним, — заявил отец. — В такое время лучше всего ходить по городу вдвоем. А ты иди домой, чай ставь.

— Глупости, — сказала мама. — Он и один дорогу найдет. А из тебя сегодня помощник никудышный.

Шульгин пошел дальше.

Он знал, что папа сейчас станет говорить, какой он крепкий и ловкий — на перекладине в училище подтягивается больше, чем любой из его учащихся. А мама скажет ему, что все это оттого, что он ведет правильный образ жизни. И обязательно приведет в пример соседа Анатолия Дмитриевича: и то у него не так, и это, и готовит он не так хорошо, как женщина, а в конце концов все эти «не так хорошо» и скажутся когда-нибудь на здоровье.

Шульгин никогда не вникал в сложную жизнь родителей и соседа, ему было не до этого. С Анатолием Дмитриевичем он находился почти что в дружеских отношениях. Тот ему часто что-нибудь дарил. То лыжи, то клюшки, то мячи.

Отец был против подношений соседа. «Ничего нам от него не надо», — говорил он. А однажды Шульгин слышал, как он засмеялся и сказал маме: «Я думаю, что соседик наш — темная лошадка. Может, в прошлом какой-нибудь уголовник… Мне мой педагогический опыт подсказывает, что там у него не все в порядке…»

«Ну, уж это слишком, — ответила мама. — Просто такой человек, индивидуалист. Такие в коллективе жить не могут. Даже семью не умеют создать… Но спокойный и добрый, и положительного в нем больше. Я вообще думаю, что он много страдал. Скорей бы уж ему квартиру дали, у меня по дочке сердце болит».

Анатолий Дмитриевич уже несколько лет был в очереди на кооперативную квартиру. И родители Шульгина ждали, когда сосед въедет в новый дом. Они надеялись, что комнату соседа исполком отдаст им, и тогда дочка вместе с мужем перейдут жить домой. Но очередь двигалась медленно, поэтому все чаще можно было услышать, как мама говорит: «Вот когда Анатолий Дмитриевич получит квартиру…» Сосед же, вероятно, чувствовал себя виноватым, что до сих пор торчит здесь, вместо того чтобы уже давно освободить комнату.

«А при чем тут он? — впервые подумал Шульгин. — У него одна комната, у нас — две. Нам хватает. А сестра с мужем и в пяти комнатах вряд ли согласится жить с нами — им простор нужен, чтобы никто на психику не давил… Вот Зимичевы четверо в одной комнате, и ничего, живут».

Он забрал в аптеке лекарство и вернулся домой. Сосед ждал его на кухне. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, как он болен.

Анатолий Дмитриевич поднялся с табуретки, поблагодарил Шульгина и произнес:

— Извини, Сережа, завтра поговорим… Папаша твой нынче вздорный, торжествует. Все бороться предлагал, а куда мне бороться в таком виде? Я ему не соперник. Ну, пока, браток…

Он пошел в свою комнату, шаркая затоптанными пятками кожаных туфлей.

Шульгин выпил чаю, разделся и лег на диван. Долго слушал голоса родителей за стенкой. Вернее, говорил отец. А мать изредка произносила: «Хорошо, спи. Завтра на работу».

С детства он привык к этим голосам, а потому даже не вникал, о чем они там говорили. Но всякий раз, слушая их, понимал, что именно эти два человека, два голоса, ограждают его безмятежную жизнь от всяких бед и неурядиц. И спокойно засыпал на своем просторном, как аэродром, диване.