Иван Сабило - Пробуждение

— Что вы там шепчетесь? — веселым голосом спросил бородач из своего угла. Видно, соскучился и теперь искал собеседников. Он держал у лица наушник и смотрел на Шульгина.

— Мы не шепчемся, — сказал Шульгин. — Просто разговариваем.

— Ладно, ваше дело. Тут все можно. Правильно я говорю?

— Правильно, — поторопился кивнуть Шульгин. Он видел желтое, заросшее короткой седой щетиной лицо Анатолия Дмитриевича и чувствовал, что становится жутко рядом с этим человеком. То ли в бреду, то ли, наоборот, в ясном сознании рассказывал он страшную историю своей жизни. Что-то похожее Шульгин видел в кинофильмах, но там все было в прошлом, а не наяву, лицом к лицу, как сейчас.

— Не обращай внимания, слушай. Мне уже ничего не страшно. Хватит, отбоялся… Все прочь… Прочь! — вскрикнул он. Лицо его сморщилось, будто он собирался плакать. — Столько выпало! И на одного… За что?

— Тише, Анатолий Дмитриевич, — попросил Шульгин. Он думал о том, что все, кто находились в палате, слышат Анатолия Дмитриевича. Он стыдился признания бывшего полицая, стыдился быть здесь, у постели убийцы…

— Ты иди, пацан, а то он устал от разговоров. Зайдешь в другой раз, когда ему полегчает, — сказал бородатый и кивнул на дверь.

— Я пойду, Анатолий Дмитриевич. Может, врача позвать?

— Мне уже никогда не полегчает. Останься, я не буду, — как ребенок, вдруг произнес Анатолий Дмитриевич. — Я тебе главного Не сказал. Никому не говорил, даже этим бандюгам, когда они пришли ко мне домой и чуть не убили. Это они тогда, помнишь, перед больницей?.. А если и тебе не сказать, то уж больше и некому… Бежали мы, бежали из последних сил. Золото на мне было, они сперва и держались рядом. А партизаны все ближе, ближе. Стрелять начали. Я видел, как одному нашему, кто первый бежал, разрывная пуля в затылок попала — почти весь череп снесло, так что он и остался там лежать. Тут кинулись от меня те двое в разные стороны — не до золота, когда земля под ногами горит. Кусты пошли, и, чувствую, потеряли меня и мои и партизаны. Опустился возле дуба — яму кинжалом выкопал — решил спрятать золото. А потом вернуться, если придет пора. Закопал и только отошел с километр, вижу, снова бегут. Не стреляют, живьем хотят взять. Хлопец я здоровый был, кинулся, как лось, так что не догнали…

— Пить, прошу, кто-нибудь воды…

— Удалось уйти… Пошатался после войны по городам. Фамилию, имя поменял. Потом переехал сюда, на работу определился и остался жить. Город большой, спрятаться легко… Лет двадцать даже думать не хотел о том, что в лесу оставил. И наконец решился. Поехал под Минск — там это было. Туристом оделся, пошатался по лесу, да не нашел того места. Мои ноги там будто деревянные от страха становились, каждый шаг с мукой делал.

Вернулся. Думал, следующий раз дольше пробуду, но и потом все так же. Несколько раз ездил, а ничего не выходило — с годами трусом сделался… Да и был трусом… Ты посиди, я передохну малость?

Глаза его, желтые, с покрасневшими белками, слезились и дрожали, будто просили пощады. Он словно бы завидовал своему молодому соседу, который, полуоткрыв пухлые губы, нервно слушал его признание.

— Потом нашел. Откопал. Даже достал, в руках держал. И, помню, тупость мной овладела — ни двигаться не хочется, ни думать. Потому что никакого права я на это золото не имел и не буду иметь. И даже если заберу его, оно не сделает меня ни на грамм свободнее, а только еще больше закрепостит и душу сильнее стиснет… Бросил обратно в яму и ушел.

— Зачем же было оставлять, если оно вам не принадлежит? — спросил Шульгин. — Нужно было привезти и…

— Что «и»?.. Прийти с повинной и признаться, кем был во время войны? Никакое золото не спасет, все равно расстреляют. А я молодым был, на будущее надеялся. Не так просто, Сережа, умирать человеку, не видевшему счастья… Открой тумбочку и возьми листок. Я утром план нарисовал, где приблизительно закопал. Автобус из Минска «Товарная станция — деревня Паздерки». Я тут все, что мог, написал. Только ты не особенно доверяй. Ищи дуб, а невдалеке колодец. Он уже почти зарос. Еще рядом была сосна с обломанной верхушкой… Я убил не только Любу Бортник, я убил и самого себя…

Шульгин, не совсем понимая, что делает, открыл тумбочку и достал узенькую полоску бумаги — то ли из блокнота, то ли из записной книжки. На ней черными чернилами были написаны кривые слова, а на поле, очерченном неровной дрожащей линией, стояли знаки. Шульгин не разглядывал. Сложил листок вчетверо и сунул в карман.

— Я тебе рассказал, теперь это твоя тайна. Я выхожу из игры. Кончилась моя жизнь. Отмучился. Все без утайки рассказал. Распорядись тайной, как можешь. Расскажи, кому тебе покажется нужным. Никогда только не оставайся один, пропадешь. Все тебе завещаю. Это все, что у меня есть — моя тайна и моя правда…

Он замолчал и медленно закрыл глаза. И тут же снова открыл. Теперь его взгляд казался более решительным.

— И последнее: в кладовке, в рюкзаке, лежит ключ от шкафа. В шкафу под бельем мой пистолет. Достань его и принеси мне. Принесешь?

— Я постараюсь.

— Пить хочу, дайте пить…

— Вот, будто живой воды просит, а мне и она не поможет… Или можно спастись, а, Сережа? — дернул он головой, и глаза его осветились каким-то желтым, словно бы потухающим светом.

«Не поздно ли спохватился, гад? — подумал Шульгин. — И что тебе даст теперь это спасение?..»

— Принеси золото, и я признаюсь… Хоть поздно, хоть в конце повинюсь, а? Хоть помру свободным… Ты послушай меня… В шкафу, в кармане пальто — деньги. Много денег, тебе хватит на дорогу. Ты возьми их и съезди в лес. И поищи. Найдешь — привези мне. И я признаюсь. Я могу и так признаться, но с золотом будет лучше. Для меня лучше… А пистолет возьми с собой. На всякий случай, мало ли что?.. Я буду ждать тебя. И ты спасешь меня, голубчик, я знаю, что спасешь, — говорил он, медленно закрывая глаза и словно бы проваливаясь еще глубже в свои бинты.

Шульгин машинально повернулся к двери, где несколько минут назад стоял высокий мужчина. Но там теперь никого не было.

В палату вошла медсестра, и бородач показал ей на Анатолия Дмитриевича.

— Ему опять хуже. Прогоните пацана, что он ему покоя не дает?

Медсестра посмотрела на Шульгина и подошла ближе. Поправила Анатолию Дмитриевичу подушку, послушала пульс и, спрятав его руку под одеяло, повернулась к Шульгину.

— Все, молодой человек. На сегодня достаточно.

Шульгин встал. Не глядя на медсестру, тихо сказал:

— Я к вам приду.

Услышав голос медсестры, толстый мужчина сдвинул свою большую голову на край подушки и особенно ясно и вежливо проговорил:

— Сестричка, как я рад, что ты пришла. Меня жажда мучает…

Шульгин вышел из палаты. Быстро сбежал по лестнице. В гардеробе сдал халат и надел куртку.