Яков Пинясов - Шумный брат

— А на Сашину долю? — подступил к сторожу Гриша. — У него же ангельский голос!

— Так зачем же ему пироги? Ангелы — существа бесплотные, святым духом питаются, — рассмеялся кривой сторож.

Все мы чуть не заплакали. А Гриша обозлился.

— Ах так, — сказал он, — айда, ребята, попитаемся святым духом! — и ударом ноги распахнул двери в алтарь.

Это было запретное место. Там поп с дьяконом колдовали. Там они, чтобы никто не видел, в разные ризы переодевались. И нас туда редко пускали. Но Гриша знал, что есть там спрятанное вино для причастия. И просвирки. Пышечки такие, которыми верующих оделяют.

Залетели мы в алтарь, нашли сундучок с просвирками, расхватали в один миг. А Гриша бутыль сладкого вина достал и давай причащать нас, наливая в серебряную ложку.

Сторож бросился отнимать, а пьяные ноги заплетаются. Споткнулся, упал. Поднялся, опять упал. Схватил метлу, мы — в разные стороны.

И такой пошёл визг, хохот, какого в этой церкви вовек не слыхали.

Сторож за нами гоняется, злющий, как дьявол, а мы, как чертенята, визжим и по всем закоулкам носимся.

За таким занятием и застали нас поп и дьякон, пришедшие разоблачиться, снять праздничные ризы и одеться по-домашнему. Дьякон увидел нашу потасовку со сторожем да как взревёт:

— Анафема!

Долго потом над нами, певчими, все сельские ребятишки смеялись. Да и взрослые. А дядя Миша-солдат больше всех.

— Ну, ангельский голосок, сладок ли поповский пирожок? — спрашивал он насмешливо.

— А я почём знаю! — отвечал я, чуть не плача.

— Ну как же, теперь ты знаешь поповскую механику. Ловко они обдувают православных!

Все мы, обманутые мальчишки, так обозлились, что устроили поповскому Тольке тёмную. Накрыли его нашими одежонками и поколотили.

В церкви больше не пели. И регента дразнили:

— Алилуй, поповский холуй!

Почему я не мог отстать от конопатого Андрона, и сам не знаю. Ведь его отец нас обманул, перекупил у попа и сплавил праздничные пироги.

Мне больше нравился Гриша, и лучше бы мне дружить с ним. Но Грише некогда было играть, он всё чаще помогал отцу в кузнице. А у Андрона было вдоволь свободного времени, на него батраки работали.

И вот что ни день, то какая-нибудь забава: на выдумки Конопач был горазд. И это влекло меня.

Ну какой мальчишка откажется, если ему, например, предложат пожить в тайной пещере? Такую мы выкопали с Андроном в обрывистом берегу реки.

Залезть в неё можно было только из-под берега, под саживая и подтягивая друг друга. Так в ней хорошо, соломка постелена, мягко. А поверх — старая овчина, изъеденная молью. И кусок разбитого зеркала у нас вставлен в глиняный угол. И смотрит на нас, как голубой глаз. В пещерке полутьма, а в нём небо отражается. И так хорошо лежать тихо-тихо и смотреть, как внизу ласточки носятся. Между нами и водой — туда, сюда. Кажется, вот-вот крылышками воды коснутся… Особенно интересно, когда тебя ищут и не находят, кличут и не докличутся.

— Саша! Сашок! Сашенька! — зовёт бабушка то ласково, то тревожно, то жалобно.

И так её жалко, сердце надрывается, а сдерживаешься. Губы закусишь, а молчишь. А голос то удаляется, то приближается. Весь измучаешься, весь истомишься, пока бабушка уйдёт.

А потом скатишься под берег комочком. Забежишь наперёд, встретишь её у самого дома:

— Вот он я, бабуся!

Обрадуется, обнимет, поцелует в голову:

— А я-то, глупая, на речке тебя ищу!

И хочется признаться, а не признаёшься. И так интересно жить с тайной в груди. Понимаешь, что делаешь что-то нехорошее, обманывая бабушку, чуешь, что судьба тебя за это накажет, и нет сил остановиться.

Однажды подстерегла нас в пещерке беда. Задремали мы с Андроном на старой вонючей овчине, наевшись до отвала сушёных яблок, которые он стянул из дому, и проснулись от чего-то ужасного, непонятно страшного. Пещерка наша вся содрогалась. Земляной потолок её обваливался. На лица наши сыпались комья глины. И мы не могли открыть запорошённых глаз, слыша над собой какой-то зловещий рёв. А когда сообразили, что это роет над нами землю копытами и ревёт, пуская пену, яростный бык Бодай, мы так и выкатились вон. Скатились прямо в речку. И, как лягушата, прыг-скок подальше.

Только тогда успокоился Бодай, когда и след наш простыл. Пастух никак не мог его отогнать. Оказывается, если бык почует под землёй что-нибудь живое, он приходит в бешенство. Не знаю уж почему. Ещё бы чуть — пещерку он обрушил и нас бы придавил. Больше мы туда не прятались.

Ну кто из мальчишек откажется, если предложить добыть из-под земли мёду?

Никто не откажется.

Я знал и раньше, что есть земляные пчёлы. Они похожи на обыкновенных, но живут не в ульях — на пчельниках, — а гнездятся в земле. Если за ними последить, можно увидеть, как они исчезают в маленьких, чуть заметных дырочках среди трав, на дерноватых местах. И вот если покопать, можно докопаться до их гнезда.

Оно небольшое. Так, сероватый комочек, а в нём соты. Мёду в них совсем немного. Больше цветочной пыльцы. И когда мы его высасывали, всегда плевались. Он был кисловат.

Но зато сами добыли. Не выпросили. Андрон был лихим добытчиком. И очень этим гордился. Не то что грачиные яйца пёк, он даже лягушек жарил.

— Ничего, вкусные. Батька говорил, заграничные буржуи их едят заместо курятины!

Земляного мёду поел он на своём веку немало. И вот захотелось ему отведать, каков мёд у шмелей. Они ведь покрупней пчёл. Наверно, и мёду у них в кладовых побольше. И он повлёк меня на добычу шмелиного мёда.

Где они прячут свой сладкий клад, мы никак не могли уследить, сколько ни гонялись за летящими домой шмелями. А вот гнездо шершней мы отыскали.

На опушке леса, под старым, расщеплённым дубом, была в плотной земле словно просверлённая, круглая дыра. В неё то и дело сваливались с неба большущие полосатые шершни. Они такие же чёрно-жёлтые, как осы, только в несколько раз крупнее.

Уж наверное, у них есть что пограбить!

Мы вооружились обломком топора, старой, выщербленной лопатой и приготовились к делу.

Побаиваясь острых жал шершней, Андрон решил их затравить дымом. Мы набросали на вход в гнездо сухих дубовых листьев, сучьев, навоза и подпалили.

Шершни, вначале яростно гудевшие и бившиеся под землёй, затихли.

— Готово, испеклися! — довольно засмеялся Конопач. Разгрёб золу и угли, приложился ухом к земле. — Давай копай.

Только мы начали копать, откуда ни возьмись — шершни. Это те вернулись, которые на добычу улетали. Они сразу поняли, что к чему.

Как начали на нас налетать да как начали жалить с размаху. Жала у них большие, острые, как шильца, и крепкие. Не такие, как у пчёл, не отрываются. Жальнут раз, вытащат и ещё жальнут!