Яков Пинясов - Шумный брат

— Оля, поручаю тебе Берёзкина, постарайся его дисциплинировать!

Оля стала меня дисциплинировать:

— Берёзкин, не вертись! Берёзкин, вынь руки из карманов! Не гнись, Берёзкин, сутулым учителем будешь, школьники станут смеяться! Берёзкин, внимание! Пропустишь интересное!

Ну просто беда! Зажат с двух сторон. Вместо одной стало у меня две классные руководительницы. Одна строже другой. Оля строже.

Дулся я на неё, а ничего поделать не мог. Говорила Оля всё правильно. Чего же хорошего горбиться? Ссутулишься — и вправду школьники потом смеяться будут. Пропустишь интересное — пожалеешь.

А уроки были один интереснее другого. География, история, русская литература. Как и где люди живут, как прежде жили. Разве это не интересно? А мне повертеться хочется. Уж как-нибудь да нашёл бы минутку — Оля не позволяет.

— Тсс, слушай про Полежаева, он же наш земляк был, жил в Мордовии! — одёргивает Оля.

И я слушаю, забыв проказы, про тяжкую судьбу поэта Полежаева.

— Тсс, как интересно про Лермонтова!

И я затаив дыхание слушаю про Лермонтова.

Замечательно преподавала нам русский язык и литературу Глафира Ефимовна.

Чтобы лучше усваивали красоту русского языка, она задавала нам заучивать наизусть много стихов. Оле это было легко — она их давно знала. У неё отец учитель в русской школе, мать тоже русская. А мне потрудней.

— Ну давай помогу, — говорила она. — Ты слушай, слушай и запоминай!

И, отведя меня в дальний угол двора, во время большой перемены начинала читать стихи. И всегда такое, что я рот раскрыв слушал и забывал побегать и поозорничать с ребятами.

А что Андрон? Андрон, видя, как меня Оля дисциплинирует, только посмеивался да пожёвывал. Его сосед по парте не приставал к нему со стихами, а кормил пряниками.

Однажды из-за стихов у нас с Олей произошёл ужасный спор. Она обожала Лермонтова и хотела, чтобы я выучил наизусть поэму «Мцыри». Но ведь это же для меня всё одно что гору сдвинуть! Я взмолился. Попросил задание полегче.

— Хочешь «Колыбельную»? Изволь! — И она насмешливо стала напевать:

Я хотел удрать, но она схватила меня за руку:

— Нет, ты послушай, какие прекрасные слова!

— А моя бабушка лучше пела. В нашей колыбельной песне слова сильней!

— Слова неграмотной бабушки лучше лермонтовских? Да как ты смеешь!.. — И Оля потащила меня к Глафире Ефимовне.

— Наши слова лучше, лучше! — упорствовал я.

И напел, как напевала мне бабушка.

— Ну и что же тут сказано! — выслушав, спросила Глафира Ефимовна: она по-мордовски знала плохо.

— А то, что нам понятней: «Спи, малютка, ночка очень тёмная, дай и мне поспать. Завтра я накормлю тебя вкусными лесными орешками. Поймаю тебе пташечку».

— А дальше что? — заинтересовалась Оля.

— А дальше про то, что изба наша плоха, отец погиб в бою и с войны не вернётся. Малютке надо вырастать сильным, чтобы защитить свою мать и свою родину.

— Слова очень хорошие, — сказала Глафира Ефимовна.

Она была всегда справедлива.

— А припев какой! Тю-тю, лю-лю, бай! — обрадовался я.

— Так, значит, по-твоему, Лермонтов сочинял хуже любой мордовской бабушки? Неправда!

Слёзы так и брызнули из Олиных глаз.

Она — в одну, я — в другую сторону. Оля обиделась за Лермонтова, я — за свою бабушку.

Мы с Глафирой Ефимовной очень огорчились. Я — тем, что напрасно поссорился, теперь мне совсем от Оли житья не будет, а Глафира Ефимовна — тем, что Оля показала себя такой невыдержанной.

Мне ночью плохо спалось. Как мы встретимся после такой ссоры? И вдруг вижу: бежит Оля весёлая и ещё издалека кричит:

— Извини меня, пожалуйста, Саша! Вчера я была неправа!

Я так удивился, у меня, наверно, был такой смешной вид, что Оля расхохоталась. И объяснила:

— Вчера я рассказала про нашу ссору отцу, и папа сказал: «Напрасный спор, у каждого народа своя колыбельная песня. И все они по-своему выражают прекрасное». Да, да, да! И знаешь, что ещё он сказал? Что слова лермонтовской колыбельной тоже народные, поэт назвал её «Казачья колыбельная». Интересно ведь?

— Очень интересно!

— Папа говорит, что даже «Интернационал» каждый народ поёт по-своему. Мотив один — пролетарской революции, а слова у каждого народа свои. Верно?

— Верно! — обрадовался я.

И как это я раньше не замечал? Ведь я знал два языка и мог петь «Интернационал» и русскими и мордовскими словами. И много раз певал и так и эдак и не замечал разницы. А разница была.

— Знаешь, Оля, по-русски: «Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов», а по-нашему: «Ой, вставайте, несчастные, вечно босиком ходящие, среди голодных самые голодные! Наши сердца, кипящие ненавистью, постоянно на битву нас зовут». Интересно?

— Ой, как интересно, Саша! Наверно, и у немцев, и у французов, и у англичан тоже есть свои слова для «Интернационала»? Давай научимся многим-многим языкам!

— Давай, Оля!

На этом мы помирились. И в знак примирения стали петь «Интернационал». Оля по-мордовски, я по-русски. В знак вечной дружбы.

Мотив был один, голоса наши сливались, никто не замечал этого, и нам было любо, что у нас есть своя тайна.

Учился я прилежно и вести себя старался примерно: очень хотел стать двуязыким, а теперь — многоязыким учителем. Но то и дело попадал на заметку как озорник.

Так уж мне не везло. И, как нарочно, когда я хотел сделать доброе дело, вот тут-то и попадал в озорники. Посудите сами! Однажды на крышу интерната, откуда ни возьмись, свалился белый голубь. Сел на карниз и словно приклеился. Всю большую перемену ребята пытались его согнать. А он сидит себе и поглядывает. Не боится ни комков земли, ни палок. Совсем ручной!

— Постойте, ребята, ещё в окна попадёте! — Я притащил лестницу от сарая и полез. Вот, думаю, и голубя спасу и окна сохраню. Ведь не все метко кидаются.

Приставил к стене лестницу. Высоченная. Добрался до последней ступеньки. Ещё чуть — и достану. Голубь сидит, ждёт меня. Подскакиваю, тянусь, никак не дотянусь.

Ребята смеются, подбадривают. Держат внизу лестницу. Я подпрыгиваю.

А снизу вдруг директорским голосом:

— Это что такое?!

Ребята — кто куда. Лестница как поедет вниз по стене. Я вместе с ней и ухнул. И прямо на директора, вышедшего на крыльцо проверить, что за шум.

Так на него и засел. И вцепился с испугу прямо в его кудри пятернями, как репей…

Ну и в тот же день заседание педагогического совета. О поведении Берёзкина. Есть предложения исключить как злостного хулигана. Уронил лестницу на директора. Засел верхом, устроив посмешище…