Яков Пинясов - Шумный брат

Сквозь штаны и рубахи как огнём прожигают!

Взвыли мы — и бежать. Да разве убежишь, когда у тебя две ноги, а у них по две пары быстрых крыльев! Уж мы и по земле катались, и на четвереньках в высокую траву прятались, и в каком-то болоте кувыркались. Но оно было мелкое: голову спрячешь, зад наружу. А шершень тут как тут!

Никогда я так не орал. И не слышал такого звона в голосе у Андрона. Мой ангельский охрип, а его хриплый очистился. Звенел, как медная труба.

Живы мы остались, но вкус к даровому мёду потеряли. Андрона лечила бабка, завернув в холстины, смоченные рассолом. Меня спасал фельдшер. И бабушка тоже завёртывала в мокрые простыни. Распухли мы так ужасно, что вместо глаз были щёлочки. Вместо носов — пуговки. Поили нас с ложечек, как младенцев.

И всё-таки от дружбы с Андроном я не отстал.

Так проходили мои годы: в ученье и в уличных забавах. Знаний прибавилось. Я уже бойко читал, писал и считал. И даже стал помогать старой учительнице, заменял тётю Надию, когда она ездила на курсы. Проверял тетрадки первоклашек, когда перешёл в третий класс. Но ум всё не созревал, и по-прежнему я был способен на самые глупые забавы. И не без помощи Конопача, конечно. С кем поведёшься, от того и наберёшься.

Наша дружба с Гришей почти замерла. Хотя сердцем больше всех ребят любил его, играл я по-прежнему с Андроном. Он всё больше стал брать надо мной верх. И что он затевал, тому я подчинялся.

Так дожили мы до того дня, когда окончив четыре класса сельской школы, собрались учиться дальше. В бывшей городской семинарии открылся интернат для мордовских детей.

— Прежде там готовили попов, затемнителей мозгов, а теперь будут готовить учителей, просветителей народа. Гордись, Сашок, понимай, куда едешь! — сказал мне дядя Миша-солдат. — Будешь командиром культурного фронта!

Мне очень захотелось стать командиром культурного фронта. Просто не терпелось скорей-скорей ехать в город на учёбу. Призывали туда детей бедняков и не принимали детей богатеев и кулаков. Я гордился справкой, что сирота и бедняк. С печатью сельсовета и подписью дяди Миши.

Меня тётя собрала быстро, бабушка благословила радостно, а Гришу отец не пустил:

— Хватит, выучился! Ему головой не работать. Молотком стучать — умные руки нужны.

И как ни спорил с ним дядя Миша-солдат, как ни уговаривала тётя Надия, ничего не помогло. Кузнец был упрям. Я поехал учиться дальше, а Гриша остался в селе при кузнице.

Повёз меня в город Губан. Сам предложил. Всё равно ему по делам надо, жалко, что ли, мальчишку подсадить. Чего же, веселей ехать будет!

Дядя Миша купил мне в подарок новенькие сапоги, сильно и приятно пахнувшие свежим дёгтем. Тётя Надия — пиджачок городского фасона. А бабушка перешила дедовы штаны. Они были из крепкого, как кожа, какого-то «молескина», дед ещё в женихах их носил, и мне пригодились. На картуз дали денег Абрамову, и он пообещал купить «наилучшейший». И не обманул — при въезде в город купил у какого-то знакомого купца такой картуз, что жалко носить его было, страшно запылить. Козырёк лаковый. Сам из зелёного сукна. На маковке кожаная кнопка. Ни у кого такого не было. Даже у его собственного сына Андрона. Вот как удружил мне Губан!

Вместе со мной ехал и Конопач. Тоже в город. А зачем? Его же не посылали учиться на учителя? Но у него был такой же деревянный сундучок, как у меня. Только мне дядя Миша-солдат сделал его сам и не успел покрасить, а у него был базарный, расписной, весь в цветах.

Но я не завидовал. Это Конопач должен был завидовать. На мне был великолепный картуз, а на нём какая-то старая солдатская фуражка с оторванным козырьком. На мне пиджачок, на нём домотканая рубаха. На мне новые сапоги, на нём лаптишки. Да не новые, подковыренные.

Со стороны поглядеть, так это он сирота, а я кулацкий сынок. Смешно мне было и непонятно.

Вот он, интернат для мордовских ребят. Большое кирпичное здание. Окна узкие, длинные. Потолки сводчатые. Лестницы чугунные. Бежишь по узорчатым литым ступеням, а они гудят: бум-м, бум-м, бум-м!

Все называют этот дом по-старому — семинария. Хотя вьётся над крыльцом красный флаг, на колоколенке над ним всё ещё возвышается крест. В семинарии была своя небольшая церковь. Теперь в ней зал для собраний. Алтарь служит сценой. Удобно играть спектакли. И кулисы есть, и занавес ловко повешен — поперёк царских врат, которые куда-то исчезли. Икон тоже нет. А святые, нарисованные на стенах церкви, ещё остались, их замазали мелом. Сквозь белёсые полосы проступают косые взгляды их страшных глаз.

Но мы не боимся! Мы здесь хозяева. В зале всегда шумно, а на большой перемене в особенности. Здесь то и дело идут собрания. Бурные, шумливые. До чего же любим мы погалдеть, покричать «долой», «неправильно». Или похлопать в ладоши изо всех сил.

Казалось бы, чего нам спорить? Все мы приехали сюда из разных сёл — дети бедноты, мордовские мальчишки и девчонки, — чтобы хорошенько выучиться и потом учить других.

Ясно? Да не совсем. Вначале я удивился, когда вместе со мной вошёл в интернат и занял соседнюю койку в общежитии, поставив под неё свой расписной сундучок, Андрон. Оказывается, у него тоже была справка сельсовета. А главное, он сумел в своём бедном наряде так прибедниться, что его бы приняли и без справки.

Но больше всего меня удивила встреча с Толькой-поповичем. Он был тут как тут. И уже в старшем классе. И так освоился, что щёлкал младших по затылкам. «Москву» показывал — поднимал за уши. Ходил в заводилах.

Когда нужно было навести порядок, загнать ребят, расшалившихся на перемене, в классы или созвать на собрание, обращались к нему.

Попович лихо командовал, затрещины так и сыпал. И мне по старому знакомству охотно отпускал. Попытался я с ним задраться, да где там — сила моя была слабей. Как пожалел, что нет со мной Гриши, что вместо него Андрон. Тоже мне друг: проказничать — так вместе, а защитить — так нет его!

С самого начала Андрон меня перехитрил. Ему выдали казённое обмундирование, а мне нет. Потому что он был плохо одет, а я хорошо. Как же он надо мной смеялся! Я злился, а поделать ничего не мог. Не ябедничать же на него.

И ещё раз он меня перехитрил. На уроках сидел таким тихоней, что его оставили на задней парте, вдвоём с толстым, спокойным мальчишкой, который постоянно жевал то пряники, то урюк, то ещё что-то. Прозвали его «Пряничным».

У него отец был лавочником, и сластей у толстяка всегда был полон сундук. У меня слюнки текли, когда я слышал, как два приятеля жуют!

А я, показав свою резвость, сразу попал на заметку к нашей классной руководительнице Глафире Ефимовне. Она посадила меня на первую парту, чтобы я был всегда у неё на виду. Да ещё рядом с девчонкой. И сказала: