Видое Подгорец - Цветы на пепелище

— Давай, Раша, — весело приказывал он, — попляши во славу честной компании!

Рашана не возражала и послушно выполняла приказы хозяина, потому что знала: если откажется, то «погладят» ее по спине тяжелой кизиловой палкой.

Медведица вставала на задние лапы, танцевала, неуклюже переваливаясь из стороны в сторону, кланялась, словно молодая невеста, и изображала, как шатается пьяный. Наконец Рашана получала разрешение отдохнуть, и мы оставляли ее на время в покое.

На ночь медведицу привязывали цепью к колесу какой-нибудь телеги.

Когда по вечерам мы сидели у костра, Демир всегда рассказывал нам всякие были и небылицы о своей жизни, о своем ремесле. Рассказал нам, между прочим, и о том, что раньше медведица была неученой и, когда он ее заполучил, ему пришлось долго и терпеливо учить ее всяким штукам — бить в бубен, плясать, валяться по земле.

— Где ты ее купил? — спросил однажды Базел.

— Известное дело: медведей ловят в лесу. Вот и я свою Рашану в лесу поймал.

…Несколько дней подряд, не переставая, лил холодный, пронизывающий до костей дождь. По словам медвежатника, запахло снегом.

Вода затопила картофельные поля, и уже не было никакой возможности рыться в земле, разыскивая случайно забытые картофелины. Вода добралась и до нашей хибарки.

— Если эта проклятая непогода затянется, то река, того и гляди, выйдет из берегов, — как-то раз заметил Демир, — и мы потонем в ней, как мыши.

Выглядели мы поистине ужасно: грязные, оборванные, промокшие до нитки.

— Сыграй-ка нам, паренек, — обратился озорной медвежатник к Рапушу. — Музыка — наша вечная спутница. Давай что-нибудь веселое, может, тогда и Рашана развеселится, а то она, бедняга, небось озябла под дождем.

Но струны на скрипке Рапуша молчали. Его окоченевшие, посиневшие от холода пальцы не могли вырвать из них даже простенькую мелодию.

Папаша Мулон почти не участвовал в этих разговорах и шутках, которыми развлекал нас Демир. Сгорбившись, он сидел где-нибудь в сторонке и о чем-то угрюмо раздумывал. На правах старшего он должен был решить — оставаться нам здесь или идти дальше. Наверно, вот эти-то мысли и мучили его.

Но когда вода залила последний сухой уголок в нашей хибаре, папаша Мулон решился:

— Собирайтесь. Трогаемся…

Никто не протестовал, никто не возмущался. Никто не спросил, почему мы уходим отсюда и куда направляемся. Все знали: куда-нибудь в другое, еще неизвестное нам место. И это неопределенное «куда-нибудь» повторялось всякий раз, всякую зиму.

Когда серое облачное небо чуть прояснилось и дождь как будто немного успокоился, мы двинулись по берегу реки, единственно возможному еще пути. Если б вы только видели, каким жалким казался наш караван! Впереди опять ехал на своем коне Базел. Теперь он не пел. За ним, одна за другой, тряслись две расшатанные повозки. За повозками плелись тетка Ажа и папаша Мулон. Вслед за нами шагал озорной Демир со своим заморышем — осленком, и в самом конце, как бы замыкая шествие, переваливалась неповоротливая Рашана.

Цыгане не стыдятся выпросить кусок хлеба или какую-нибудь рваную одежду, чтоб прикрыть свое голое тело, но они никогда не просят приютить их под чужой крышей. Они словно заранее смирились с тем, что место их — под открытым небом.

Добравшись наконец до околицы какой-то деревни, мы остановились. Под ветками уже сбросивших листья тутовых деревьев одиноко стоял большой серый сарай. Был он крепкий, просторный и, к нашему удивлению, совершенно пустой.

Базел подхлестнул коня и поехал в деревню за разрешением: нельзя ли нам провести в нем зиму? Когда он вернулся, по его сияющему лицу нетрудно было догадаться о полученном ответе.

— В этом дворце мы можем жить сколько хотим, — весело пошутил Базел. — Но с одним только условием: не спалить его.

С души папаши Мулона, должно быть, спала огромная тяжесть. Кров на зиму обеспечен, и до весны можно было не беспокоиться. Тем более, что у нас — целых три мешка со всякой всячиной: один — с картошкой, другой — с рисом, третий — с фасолью. Уж как-нибудь перезимуем…

…В углу сарая все время потрескивал костер. Пока взрослые обходили ближайшие деревни, продавая веретена, сита и решета, старик не покидал своего места у костра. В те часы, когда не было с нами Демира, мы — Насиха, Рапуш и я — усаживались рядом со стариком и просили его рассказать какую-нибудь сказку.

— В те далекие времена жил-был на седьмом небе великий и всемогущий Пенга, бог и король всех цыган, — начинал Мулон. Голос его звучал неторопливо, как-то торжественно и чуть таинственно, словно предвещая удивительные встречи с каким-то чудесным, неведомым доселе миром, в который попадаешь лишь в сказках. — Два белых коня запряжены были в его золотую карету. Славный Пенга правил не только цыганами, но и всеми остальными людьми, жившими на земле. Был он несметно богат. А посему делать ему было нечего, вот и разъезжал он целыми днями в своей золотой карете. Бывало, посадит в нее всех своих ребятишек и катает их по небу, а по пути наблюдает, что делают внизу, на земле, люди.

Во время одной из таких поездок сломалось у кареты переднее колесо. Починить его сам Пенга не мог да и не хотел остановиться. Но ведь без колеса далеко не уедешь — вот и упала карета с седьмого неба прямо на землю. Упала вместе с Пенгою и всеми его детьми. Уселся Пенга под деревом и стал ждать, когда прибегут слуги, поднимут его и отнесут во дворец.

Ждал Пенга, ждали и дети. Прошел день, второй, третий — никто не приходил. А солнце, как назло, палило так нещадно, что лицо у Пенги — а заодно и у всех его детей — сразу почернело…

Вот с этих-то пор, ребятишки, все цыгане и стали смуглыми и ленивыми, — продолжал Мулон. — Раз уж усядутся, так и сидят до победного — словом, до тех пор, пока не прогонят их силой.

И Пенгу — короля цыганского, и не только цыганского, — тоже прогнали с того места, куда он упал. Подошел к нему наконец какой-то крестьянин и, не зная, что перед ним бог и король Пенга, раскричался:

«Разве не видишь, слепой осел, что ты со своим выводком весь хлеб мне потоптал?.. Убирайся прочь, скотина этакая, чтоб больше я здесь вас не видел!»

Пенга попытался было объяснить крестьянину, что он не какой-нибудь там бродяга, а сам бог-король, что приключилась с его золотой каретой беда и потому-то упал он с седьмого неба… Но напрасно он убеждал крестьянина. Тот даже не пожелал его и выслушать.

«А мне-то какое дело до этого! — гремел крестьянин, злобно топорща усы. — Вставай, говорю, и проваливай подобру-поздорову, пока не кликнул я собак…»