Видое Подгорец - Цветы на пепелище

Моя мать целыми днями стонала.

— Боже, как выдержим мы эту проклятую зиму? — то и дело повторяла она.

А снег все валил и валил не переставая. Мягкий, тяжелый, сырой, он словно хотел накрыть весь мир своим холодным белым покрывалом.

За несколько дней до этого двое охотников нашли в Шенкова Корня куски солдатской шинели. Житель соседнего села возвращался из армии домой на побывку и глухой ночью повстречался в лесу со стаей волков. Неизвестно, была ли у него с собой винтовка. Он защищался ножом, колол и резал, убил трех волков, но их было тринадцать, может быть, тридцать — никто их не считал. Они одолели его, и на месте схватки нашли только несколько кусков шинели да подметки от сапог.

Из загонов исчезали овцы, по десятку сразу. Некоторых зарезали остроухие разбойники (это было видно по кровавым следам на снегу), другие просто исчезли, будто растаяли.

Ко дню святого Ио́вана пришлось зарезать поросенка, который весил всего-навсего четыре килограмма, мама выгребла из ящика кухни последнюю горсточку муки. Но разжечь огонь было нечем.

— Проклятие! — охала бабушка. — Что делать, где найти дрова? Захворают дети!

У нас не было ни лошади, ни мула, ни осла, чтобы съездить в лес за дровами, но, если бы они и были, никто не отважился бы отправиться в такой снегопад в горы. Ведь там можно было встретиться с волками, а жизнь еще никому не надоела.

На бабушкин вопрос, что делать, где найти дрова, был только один ответ, но никто не решался произнести это слово первым. При одной мысли, о чем пойдет речь, холодные мурашки пробегали по моему телу.

Орех!

Перед нашим домиком возвышался старый орех, густая крона которого накрывала летом весь двор и часть крыши из камыша. Мощный, ветвистый, он словно грозил своими голыми руками разбушевавшемуся зимнему небу.

Вся история нашей семьи была связана с ним и будто записана на кольцах его толстого ствола. Он помнил многие трагические события далекого прошлого, да и мое детство тоже.

И все же старший мой дядя наконец осмелился сказать:

— Другого выхода у нас нет. Надо срубить орех.

Мать неслышно заплакала, а бабушка вздрогнула, словно ее укусила змея.

— Раньше чем топор коснется его ствола, он должен пройти через мое тело! — заявила она.

Да, бабушка не могла сказать иначе, и для этого была причина. Не только наша семья, но и все село знало историю ореха. Старики — как очевидцы, молодые — по рассказам. Мой дед — известный комитский [3] Ко́миты — повстанцы. воевода — был когда-то повешен на одной из его ветвей. Турецкие солдаты схватили его спящего, предварительно окружив дом, и расправились с ним, чтобы надолго запугать непокорных гяуров [4] Гяу́ры — неверные (турецк.) . Так мусульмане называли христиан. во всей округе. Но странно, с тех самых пор орех вызывал у нас не отвращение и страх, а чувство гордости. Он стал символом свободы и казался мне вечно живым, непокорным и непобедимым гигантом.

На том самом суку, на котором был повешен мой дед, бабушка укрепила деревянную люльку, наполнила ее ароматным сеном и укачивала в ней своего младшего сына, а моя мать — меня.

Глядя на могучее дерево, храбрая старуха часто говорила:

— Оно пьет из трех подземных молочных источников, поэтому его плоды налиты молоком!

Молча стоял старый орех, ломая ветры своими голыми руками, и только он один оказывал достойное сопротивление бешеной зимней стихии. Никакая гроза не могла его согнуть, сломать, победить.

«Каждую осень он стряхивает золото со своих плеч и умирает», — думал я раньше. Но он не умирал. Это был только временный отдых, сон, иначе не смог бы он зимой сберечь между своими заснеженными пальцами-ветвями птичьи гнезда. Весной он опять просыпался, оживал, чтобы встретить крылатых гостей, прилетающих с юга, предложить им теплый угол, защитить от ветра. А они выращивали здесь свое голосистое потомство, скрашивая безрадостную жизнь в доме сельского бедняка. Даже теперь, когда птицы улетели на юг, самый свирепый ветер не мог развеять, стереть из памяти их прекрасные звонкие и теплые песни, которые звучали в моем сердце. Они будили во мне воспоминания, вселяли надежду на будущее — единственное утешение в эти морозные, полные отчаяния дни.

Орех не умел говорить по-человечески, и все же я помню, какие чудесные сказки рассказывал он мне летом своим мягким многолистным шелестом в теплые, тихие звездные вечера. Эти сказки всегда были со мной, странно переплетенные с теми, что мне рассказывала бабушка. Одни были порождены звездами и тайнами ночи, другие создала сама жизнь. Так вырастает порой кудрявый клевер среди полыни. Часто потом я ощущал в себе такую мощь, такую волшебную силу, что, казалось, был в состоянии перевести на человеческий язык, пересказать все сказки старого ореха. Все до конца. Но едва я раскрывал рот, как мои губы произносили только одно слово: «топор». Да иначе и быть не могло. Этот топор до сих пор словно вонзается в мое сердце, заставляет его обливаться кровью. Клянусь, что не будь та страшная зима такой холодной, такой снежной, такой лютой, я вечер за вечером пересказывал бы вам сказки старого ореха, в которых жили все радости и горести моей жизни, моего детства. Но сейчас я не могу этого сделать, у меня просто нет сил. Стоит мне припомнить все случившееся, как в моем горле словно застревает комок, а глаза наполняются слезами, как будто в них насыпали молотого перца. И довольно об этом. Все и так ясно — гибель старого ореха была концом всего! Концом всего!

Каникулы прошли, но я остался в деревне. Снег, снег, снег — все дороги замело, и добраться до далекого города было невозможно.

Когда я настаивал на том, чтобы сделать такую попытку, мать тут же возражала:

— Неужели я должна тебя потерять?.. Сиди дома, пока не пройдет ненастье…

Затем вдруг подули теплые ветры, создавшие иллюзию близкой весны. Крыши ночами плакали, с них падали и ломались ледяные мечи зимы — сосульки. Мор валил скот, кур косила чума. Каждое утро крестьяне сносили их к ручью целыми охапками. И хотя, казалось, все лисицы в мире собрались вокруг села, они даже не смотрели на подохших птиц.

С гор потекли мутные ручьи, они сливались в потоки, которые дико ревели, вырывали с корнем столетние деревья, переворачивали и катили большие валуны. Крестьяне с мотыгами и лопатами выходили рыть канавы, чтобы защитить свои дома от воды: стоило потокам повернуть в сторону деревни, чтобы от нее осталось одно воспоминание.

А тут еще разразился ливень.

— Потоп, настоящий потоп! Видать, скоро погибнет этот грешный мир! — плакали женщины и в страхе молились.

Нет, никогда мне не забыть этих страшных дней!

Зимой в интернате было так холодно, что замерз бы и белый медведь. В спальнях больше вообще не топили. Ходил слух, что таков, мол, приказ начальства, которое решило воспитывать нас по-спартански. Другие возражали и считали это выдумкой. Просто у нас не осталось ни одного гнилого полена, ни одного, даже самого маленького кусочка угля.