Доан Зиой - В джунглях Юга

— Враг! — односложно ответил отец и вздохнул.

Мы прожили в лесу три дня. Днем, чтобы утолить голод, собирали плоды аноны и искали мед, на ночь залезали на высокие деревья и, выбрав надежные, толстые ветви, привязывались к ним. Каждые два часа отец забирался на дерево повыше — посмотреть, не утих ли пожар.

— Ну, пожалуй, к реке уже пройти можно, — наконец сказал он.

— А как же мы найдем к ней дорогу?

— Да любая протока приведет. Вода из леса всегда в реку бежит. Пойдем по течению, и все…

И мы пошли, шлепая вброд по неглубоким ручьям, и только к концу следующего дня увидели верхушки деревьев, окутанные, как облаком, испарениями, поднимавшимися от воды. Там, в той стороне, текла река леса Уминь. Мы свернули наискосок по еще горячей золе и пеплу и после долгих поисков нашли наконец углубление, заполненное водой, где в день пожара спрятали лодку. Все вокруг было, деревья и кустарник стояли совсем обуглившиеся. Черепахи, большие и маленькие, не успели переползти лужайку и добраться до воды, как их настиг огонь, и теперь от них остались только панцири, холмиками выступавшие под пеплом. Большое, обуглившееся дерево еще дымилось рядом с тем местом, где была спрятана лодка. Верхний слой ряски и стрелолиста, которыми отец укрыл лодку, спалил огонь, а то, что было под водой, сварилось. Дохлые рыбы, креветки, водяные змеи, все покрытые толстым слоем пепла, плавали на поверхности воды, распространяя ужасное зловоние.

Я разделся, залез в воду, выбрал из затопленной лодки обгоревшие листья ряски и стрелолиста и стал вычерпывать воду.

— Укрывали от жары, а спасли от пожара. Вот повезло, да, отец?

Я пошарил на дне и вытащил весла, шест, помост — все было целехонько.

Мы с трудом протащили лодку по вконец обмелевшей протоке и поплыли, ориентируясь на верхушки деревьев над берегом реки. Вдруг в той стороне раздалась длинная автоматная очередь и затем несколько отчетливо слышных винтовочных выстрелов.

— Никак, десант… — встревоженно сказал отец.

— Что же нам делать?

— Все равно надо домой возвращаться!

Мы продолжали свой путь, отталкиваясь шестом. Оба берега протоки покрывал густой слой золы. Хижина Дерзкого превратилась в груду пепла, и, если бы не обгоревшие деревянные бруски дерева, идущие ступеньками от воды, я никогда бы не нашел следов его жилища.

К вечеру мы вышли в реку. Лес по левому берегу стоял все такой же зеленый, и в гладкое зеркало реки смотрелись белые стволы каепутовых деревьев. Я нырнул, выкупался. Отец ни одним словом не поторопил меня. Он сидел неподвижно, уйдя в свои мысли, уставившись на бегущую воду. Его неожиданная задумчивость заразила и меня. Несколько дней мы с таким нетерпением ждали возвращения домой, а теперь, когда дом был уже совсем близко, мне вдруг захотелось, чтобы время приостановилось. Может, это была инстинктивная боязнь возможного несчастья, случившегося с близкими, и желание отдалить страшную минуту.

Наконец мы, не сговариваясь, взялись за весла и стали грести к противоположному берегу. На реке в этот час никого не было. Сама река как будто стала темнее и шире, и у меня почему-то было такое чувство, что над ней неслышно витает смерть. На том берегу мы заметили какую-то толпу. Мы сильнее заработали веслами, направляя лодку прямо к ней. Оттуда отчалил двухвесельный ялик и пошел наперерез течению. Нас узнали. Мужчина, стоявший на рулевом весле, замахал рукой и закричал:

— Тян, это ты? Дерзкого убили, его только что привезли!

— Господи! — вскрикнул отец и дрожащим голосом спросил: — Скажи, ты не видел моих?

— Видел сегодня днем. Твоя жена все глаза о вас проплакала…

Отец облегченно вздохнул. Я постучал веслом, привлекая к себе внимание человека в лодке, и спросил:

— В него с самолета стреляли?

— Вы совсем ничего не знаете? — удивленно посмотрел на нас тот. — Враги уже захватили ближний пост в Кайлыа.

— Вы куда сейчас? — спросил отец.

— За гробом для Дерзкого. А вы попробуйте: может, у вас получится, глаза ему закрыть… Вот беда, умер, а глаза закрываться не хотят! Я быстро вернусь.

— Поднажмем, сынок! — крикнул отец.

Мне показалось, что лодка сама понеслась к берегу. Я еще не успел привязать ее, как отец одним прыжком оказался на берегу и бежал к толпе, стоящей на лужайке.

Когда я подошел туда и протиснулся вперед, отец уже стоял на коленях возле тела, прикрытого большими банановыми листьями. Босые ноги охотника высовывались из-под листьев наружу, грязь, приставшая к ним, была еще сырая. В головах с сумрачным лицом стоял Ба Нгу и держал в кулаке пучок благовонных палочек. Увидев меня, он удивленно мотнул головой, словно спрашивая, какими судьбами я здесь, и снова замер. Я никогда еще не видел его таким расстроенным.

Отец дрожащей рукой приподнял банановый лист. Глаза охотника были открыты совсем как у живого, как в тот раз, когда он сидел у очага в своей хижине. В широкой груди зияло пять или шесть пулевых отверстий; на ранах темнела запекшаяся кровь, и старинной вязью вытатуированные на груди слова «Лучше смерть, чем позор», вокруг которых обвивался дракон, от этого, казалось, выделялись еще больше. Отец посмотрел в лицо умершего и заговорил медленно и тихо, точно творил молитву:

— Друг! Жизнь прекрасна, но и смерть мудра, позволь же мне закрыть твои глаза…

Рука отца легонько легла на открытые глаза Дерзкого. Вокруг стало очень тихо. Отец еще некоторое время подержал так руку, и, когда, осторожно проведя вниз, убрал ее, глаза охотника закрылись [37] Это можно объяснить тем, что рука живого человека передает свое тепло застывшим мышцам глаз, и они, разогреваясь, расслабляются. (Прим. автора.) . Люди, охнув, зашептались. Я тоже был удивлен, ошеломлен, и в ушах у меня долго звучали слова, которые сказал мой отец.

Ба Нгу утер слезы, нагнулся и прикрыл лицо умершего листом банана.

Нам сказали, что Ба Нгу был единственным очевидцем героической смерти Дерзкого. Ба Нгу нырнул в реку за его телом, когда вражеский катер, с которого стреляли, еще не успел скрыться из виду. Весь залитый кровью, он нес по берегу тело охотника, пока не встретил лодку, которая и привезла их сюда.

Но как именно все случилось, никто не знал.

Мужчина, попавшийся нам навстречу на ялике, вернулся и привез гроб. С ним приехал уполномоченный Вьетминя с охотничьей двустволкой в руках и еще какой-то парень: он помог выгрузить гроб.

Могилу выкопали поблизости. Похороны были предельно просты и быстры. Охотника положили в гроб, и все склонили головы, прощаясь со своим любимцем. Никто не плакал, не причитал, не было сказано ни одного прощального слова. На потемневших от солнца и ветра неподвижных, словно высеченных из камня лицах я не увидел скорби. Но зато как горели глаза этих людей!