Доан Зиой - В джунглях Юга

Но кое-кто из всезнающих стариков рассказывал, что когда-то Дерзкий был очень тихим парнем и жил с красивой женой где-то очень далеко отсюда. Когда его жена ждала ребенка, она все просила, чтобы ей дали попробовать побеги бамбука [34] Молодые побеги бамбука — очень нежная и вкусная еда, считается лакомством и входит в блюда не только восточной, но и европейской кухни. . А Дерзкий очень сильно любил свою жену. И вот он решился срезать один росток в бамбуковой роще возле общинного дома. Но неподалеку от того места стоял дом помещика. Помещик, увидев его возле бамбука, обвинил в краже и ударил палкой по голове. Дерзкий, не дожидаясь второго удара, бросил в помещика нож. Тот упал раненный, обливаясь кровью. Дерзкий не стал скрываться. Он сам пришел к общинному дому и протянул руки, признавая свою вину. Отбыв десять лет каторги, он вернулся в свое село и узнал, что жена его и сын, которого Дерзкий так и не увидел, умерли вскоре после его ареста.

Вся округа ненавидела злобного помещика, и многие сбежались посмотреть на кровавую месть. Но Дерзкий только плюнул и ушел из села навсегда. Досужие люди утверждали, что его стали так звать именно с того момента, когда он пришел с повинной к общинному дому. Что же касается татуировки и его умения искусно обращаться с оружием, то одни говорили, что это со времен каторги, а другие — с начала его скитаний.

Все десять лет в лесу он прожил один. Многие сватали ему жен, но он и слышать об этом не хотел. От отшельнической жизни в глухом лесу он стал выглядеть внешне несколько странновато, но все любили его за простоту, искренность, бескорыстие и постоянную готовность помочь. Обо всем этом я часто слышал от своей приемной матери.

Отец и охотник по-прежнему сидели у очага друг против друга. Отец взял один арбалет и, разглядывая его, попробовал ногтем тетиву, отчего она чуть зазвенела.

Охотник налил вина, отпил глоток и передал чашку отцу.

— Твой косарь и этот арбалет — их нам достаточно. Зачем нам ружья? Они нужны только трусам, потому что ружье издалека стреляет. Верно я говорю, Тян? Я считаю, что в ружье что-то недодумали: больно много шума, когда стреляет. Я не люблю стрельбу…

В шутливых словах охотника чувствовалась какая-то скрытая печаль.

— Мальчик, передай-ка мне банку с солью, вон у той стены стоит! — веселым голосом попросил он.

Присев перед очагом на корточки, он снял с горшка крышку. В горшке бурлило какое-то варево, черное, блестящее и вязкое, от него тут же повалил вонючий зеленоватый пар. Охотник, не оборачиваясь, протянул руку к банке, которую я принес, взял щепотку и бросил немного соли в варево. Крупинки соли тут же взорвались, и по горшку разлетелись брызги.

— Ну, вот и готово!

Охотник бросил остатки соли в горшок и встал, отряхивая руки. В горшке снова затрещало, и полетели брызги. Охотник снял со стены пучок заостренных стрел и принялся обмакивать каждую в горшок так, чтобы варево много раз охватило острие. Покончив с одной стрелой, он клал ее на большую плоскую корзину и брался за следующую. Каждую он внимательно разглядывал, если было нужно, выпрямлял и только потом опускал острием в горшок.

Охотник пропитывал ядом свои стрелы! Я так увлекся этим зрелищем, что боялся даже дохнуть.

К рассвету все пятьдесят стрел были готовы и успели подсохнуть. Попробовав, не липнут ли, охотник отобрал двадцать штук и сложил их в бамбуковый колчан.

— Чуть только кожу поцарапает — уже смертельно. Но эту штуку можно и как лекарство пить. Живот болит — глотни чуток и сразу здоров.

У меня мурашки по спине побежали, и, не вытерпев, я сказал:

— А вдруг во рту или в животе есть какая-то язвочка, так ведь и умереть можно!

Охотник очень внимательно посмотрел на меня.

— То, что ты говоришь, вообще-то верно. Но ведь бедняки, те, кто не жирно ест, очень редко животом болеют.

Снаружи постепенно светлело. Охотник вручил отцу арбалет и колчан со стрелами:

— Такое время… они даже сюда придут. Я тебя, Тян, ценю как храброго человека — такому не страшно и золото доверить. Если отравленные стрелы попадут в руки трусливого человека, они много бед могут наделать. Я ничего не сказал твоей жене, решил, что она испугается и может помешать нашему делу…

Отец поспешно прервал его:

— Ты правильно сделал, что был осторожен. А моя жена, конечно, она с предрассудками, но что касается храбрости… ты верь моему слову, тут она нам не уступит!

— Ну, если так, значит, я перед ней очень виноват! — искренне огорчился охотник. — Как-нибудь приду принесу ей что-нибудь в подарок — надо мне свою вину загладить.

Я пошел вниз отвязывать лодку, за мной бежал гиббон и скалил зубы. Отец, прощаясь, похлопал Дерзкого по плечу:

— Спасибо тебе, тысяча благодарностей!

— Да за что же, Тян, ведь для общего дела!

Отец повесил на спину арбалет, привязал к поясу колчан со стрелами и спустился в лодку.

Я взял в руки весло и, подняв голову вверх, крикнул:

— До свидания! Когда поедете к нам, привезите нам с Ко маленького кабанчика!

— Обязательно! У меня все есть — весь лес мой! Что хочешь привезу! — воскликнул охотник и помахал нам вслед рукой.

Километра через два от хижины охотника канал стал таким мелким, что пришлось сложить весла и отталкиваться шестом.

— Рановато в этом году пересохло. Всегда в это время воды еще по пояс…

Отец с силой воткнул в дно шест и оттолкнулся. Лодка немного продвинулась вперед. Так мы прошли какую-то часть пути. Когда подошли к месту, где было чуть поглубже, отец велел мне взять вещи и выйти на берег, а сам затопил лодку и, набрав водорослей и ряски, прикрыл сверху, чтобы не растрескалась от жары.

Как мне казалось, мы бестолково кружили по лесу, но тем не менее примерно через час мы вышли точно к тем деревьям, возле которых вчера сделали привал.

В жаркие, душные дни сухой лес, освещенный золотистыми лучами, предстает во всем своем величии. Тянутся к небу гигантскими свечами белокорые канариумы [35] Кана́риум — высокое дерево с нежной древесиной коричневато-серого цвета, которая легко поддается полировке и используется для мелких поделок — во Вьетнаме из нее делают красивые статуэтки и ларчики. с ниспадающими листьями. От безбрежного зеленого моря листвы, кое-где уже тронутого увяданием, идет аромат окуренных лучами солнца каепутовых листьев. В бесконечную синеву неба несется разноголосое пение птиц. На широких полянах, возле кустарника, вдоль водных проток, где листва по-прежнему сочная и налитая, стрекочут кузнечики и цикады, а над яркими цветами, которые, едва распустившись, тут же вянут от жары, стремительно носятся бабочки и стрекозы. Дурманящим ароматом множества безымянных лесных цветов напоены полуденные лучи солнца; он убаюкивает, разливает по всему телу непреодолимое желание тут же уснуть, привалившись к одному из деревьев.