Виталий Коржиков - Пусть посмотрит в глаза граница

- Ты здешние заливы и маяки видел? - торопливо спросил Прыгунов: он должен был подменить дежурного.

- Нет…- Волков нарисовал на груди Майорова знак отличника.

- А у старого вулкана, в пещерах бывал?

Волков удивлённо посмотрел на товарища.

- А лотосы видел? - Он мог бы ещё спросить про горизонт с фонтанами китов, про Курильские острова…

- Нет.

- И я не видел,-подмигнул Прыгунов.-А посмотреть хочется.

- А как же нефтевышки Тюмени?

Прыгунов поставил тарелку, вздохнул и сказал:

- Знаешь, здесь надёжные люди тоже нужны. И ребята здесь отличные…

- Волков, давай сапог! - снова прозвучало из угла.

И в тот же миг за окном вспыхнуло: ярко полыхнул луч прожектора. В репродукторе раздалось:

- Застава, в ружьё!

И все, кто был в столовой, в казарме, в Ленинской комнате,-все бросились к оружию.

Враг бежал рядом. Это был враг, враг! Он ранил капитана! Он только что свалил Ивана Антоныча. Это он на весь вагон, на весь мир, про который они сегодня говорили, смотрел с лютой злобой и ненавистью. Тот ли он, что на снимке, или другой - это он, всё равно он!

Враг тоже понял Алёшин расчёт и обманно сквозь камыши бросился вправо, чтобы обойти препятствие стороной. Но там, у Зинкиной заставы, загремело, загромыхало, и он бросился вверх.

Алёша тоже метнулся вправо - но только вперёд, выше, и теперь стоял на пастуховской тропе, которую обойти было почти невозможно.

Тот, кто ломился снизу, выбираясь на тропу, хрипло бросил:

- Уйди!

Он видел, что перед ним - малец, которого можно смять и отбросить одним ударом ноги. Но может быть, ещё больше он увидел и то, что глаза этого мальчишки уже давно упорствовали на его пути, мешали, полные непримиримой ненависти и презрения.

Они задерживали, держали.

Он снова прохрипел:

- Уйди! - но тут же почувствовал, что от его крика сопротивление и упорство мальчика только укрепилось и сжалось в маленький угрожающий комок.

Волна ненависти подняла и бросила бандита вперёд.

В ту же минуту Алёша увидел впереди себя вырастаю-щую в прыжке фигуру, вскинутую руку и в ней мелькнувшее лезвие.

Он этого ждал, только пригнулся и рывком занёс над собой подхваченную крепкую жердь. Испуга не было.

Было только одно грохочущее сердце.

В этот миг противник оглянулся и замер. Слева, у заставы, вспыхнул прожектор, и по полю шёл белый дымящийся луч. Словно поджигая простор, он подходил всё ближе, ближе, и отступать врагу было некуда. Он мог идти только вперёд, на Алёшу.

Но и Ломоносову отступать было невозможно. Они стояли на одной тропе друг против друга. Один - громадный, полный ненависти и злобы, и другой - маленький, полный упорства и огня. Готовая для отпора жердь тяжело вросла в руки.

Кровь гудела в сердце, в ушах, и поэтому он не слышал ни тревожных звуков горна, ни криков: «Алёша, Алёша!» Он не видел, что уже совсем рядом от подножия бегут, уже подбегают к нему Майоров и Прыгунов и что громадными скачками одолевает это пространство рвущийся в гору Буран.

Он видел впереди себя только врага.

Видел и шёл ему навстречу, на свой первый бой, и другого пути у него не было. Он шёл - и граница смотрела ему в глаза.