Нисон Ходза - Конец Дракона

- Я тебя, погань ползучая… Я тебя…

Его отделяли от Штамма всего три-четыре метра. Все замерли - сейчас он набросится на фашиста - и тот пристрелит его.

Я схватил дядю Ивана за руку, но тут же получил такой удар от Штамма, что отлетел в угол. Следующим ударом Дракон опять свалил дядю Ивана. Потом он набросился снова на меня.

Он сорвал с моей ноги тяжелую колодку и бил меня ею по голове, осыпая бранью,

Я корчился под ударами, прокусил себе губу, чтобы не кричать, и все-таки закричал. И вдруг удары прекратились. Несколько секунд я лежал, ожидая удара, и наконец решился открыть глаза. Дракона в бараке не было. Моя колодка валялась на полу…

Товарищи подняли меня и положили на нары. Я со стоном вытянулся. Рядом со мной лежал дядя Иван…

Утром, преодолевая боль, я потянулся за колодками. Какой-то добрый человек поставил их к моему изголовью. Как всегда, прежде чем надеть колодки, я сунул палец в тайничок. Палец вошел в пустоту. Ни карандаша, ни бумаги там не было. Я схватил вторую колодку, но рисунка не было и там. Рисунок исчез.

Три дня избитый дядя Иван пролежал в лагерном лазарете. Лечил его пленный, доктор Козиоров.

- Вот это, Серега, человек! - говорил дядя Иван о докторе. - Счастье, что в лагере есть такие… Не все еще потеряно, не все…

Таинственное исчезновение рисунка не давало мне покоя. Куда же он делся? Где и когда я потерял его? Однако раздумывать над этим вопросом я особенно не мог, потому что каторжный труд выжимал из нас последние силы. Теперь мы работали вместе с дядей Иваном: его напарник умер от истощения.

На невысокой отлогой горке были свалены кучи цемента. Мы перевозили его на вагонетке в другой конец лагеря. Груженая вагонетка катилась вниз по рельсам сама; для этого надо было только слегка толкнуть ее. Скрипя и шатаясь, она набирала скорость и, пробежав метров десять, останавливалась. Дальше толкали ее мы. Собственно, толкал один я… Дядя Иван совсем обессилел.

На нашем участке хозяйничал Дракон. На горку, где грузили цемент, Штамм никогда не поднимался. Поэтому я сразу почувствовал недоброе, когда увидел его здесь.

- Иди вниз, - приказал он дяде Ивану. - Проверь рельсы.

Дядя Иван ушел, мы остались одни. Я продолжал грузить вагонетку.

Штамм пристально разглядывал меня, точно видел впервые. Наконец губы его растянулись в ухмылке и он сказал:

- Оказывается, ты можешь делать рисование…

Я молчал, не зная, что отвечать. Все так же ухмыляясь, эсэсовец продолжал:

- Ты преступно делал нарушение… Ты имеешь карандаш и бумага… За это должна быть строгий наказаний.

- У меня нет ни карандаша, ни бумаги, - пробормотал я.

Штамм перестал ухмыляться.

- Теперь - нет! Теперь они есть здесь! - Он вытащил из нагрудного кармана мой рисунок и огрызок карандаша.- Вот! Это есть большой преступлений!

Я все понял. Штамм обнаружил мой тайник, когда избивал меня колодкой. «Только бы не узнал, кого я рисовал…»

- Кто есть на этот рисунок?

- Отец… Мой отец… Майн фатер… - сказал я почему-то по-немецки.

- Красный щенок! - прошипел эсэсовец. - Я есть не дурак! Это есть Ленин! Переодетый. Я был в Россия. Я видет там этот портрет… Тебе будет казнь!

Страх сковал меня. Теперь я погиб! Только чудо могло меня спасти. Но мне шел уже четырнадцатый год, и я твердо знал: чудес на свете не бывает.

- Ты должен целовать мой рука, что я есть добрый,- сказал вдруг чужим голосом Штамм. - Я буду не делать рапорт начальству. Ты меня понимаешь?

- Так точно, господин унтер-офицер! - «Значит, чудеса все-таки бывают!» - пронеслось в моей голове. А Штамм продолжал:

- Ты должен выполнять то, что я тебе буду приказать… Тогда все будет хорошо… Ты понимаешь?

Я молчал. Но Штамм не нуждался в моем ответе. Он не сомневался, что я выполню сейчас любое его приказание.

- Прекрасно! Ты есть разумный малшик. Слюшай меня. В вашем бараке есть коммунисты. Ты будешь сказать мне их номера, тогда я буду рвать твой рисований. И все будет… как это по-русски? Все будет шитомыто…

- Я про коммунистов не знаю, - сказал я и закрыл глаза, ожидая удара.

- А ты хочешь болтаться в петля? - Теперь голос Дракона уже не урчал. - Если завтра вечером не скажешь хоть про один коммунист, будет казнь.

Он ушел. Меня трясло. Чтобы не упасть, я оперся на лопату. Назвать номера коммунистов! Я знал только одного коммунист а в нашем бараке - дядю Ивана. Надо выбирать: смерть или предательство. «Нет, нет, нет,- твердил я в ужасе. - Я не буду предателем!» Но тут же дыхание перехватывала другая мысль: «Значит, я живу последний день? И никогда больше не увижу отца… и деда не увижу… и вообще ничего, ничего никогда не увижу…» Тяжело шлепая крыльями, вблизи опустилась ворона. «Та самая, что торчит на перекладине виселицы!» - с ужасом подумал я. Ворона хрипло каркнула и полетела дальше.

Я не заметил, как подошел дядя Иван. Из-за грязных, лохматых туч выглянуло солнце и осветило его лицо. Глаза его, тусклые, глубоко запавшие, казалось, ничего не видели, синие губы были плотно сжаты.

- Я был здесь,-проговорил он медленно. - Отдыхал за кучей цемента… Я все слышал… Не отчаивайся. .. выход есть.

- Какой, дядя Иван, какой?

Тяжело вздохнув, дядя Иван взглянул почему-то на свои ладони, и мне казалось, что прошло не менее часа, прежде чем он выговорил:

- До победы мне не дожить. .. дело ясное… Одно меня гложет - умру я без всякой пользы… Слушай, Серега… Завтра после поверки скажешь Штамму, что номер тридцать две тысячи четыреста сорок - коммунист, и он отстанет от тебя. Все равно мне погибать, так хоть тебя вызволю… Тебе еще жить и жить… Может, отомстишь…

Он умолк, не спуская с меня тусклого взгляда.

- Не смейте так говорить, дядя Иван Не смейте! - крикнул я, забыв, что меня могут услышать.

Он положил мне на плечо руку и сказал после не-долгого молчания:

- Ладно, может, что и придумаем. Вытри слезы и давай работать.

Мы взялись за лопаты.

Я видел, что дядя Иван погружен в свои мысли, о чем-то упорно думает, изредка бормочет что-то вслух. Мне удалось разобрать обрывок фразы -смысл ее я понял спустя много дней: «…доктор поможет.. . посоветует…»

И вот мы снова лежим на нарах. Я не сомневался, что это последняя ночь в моей жизни. Я не плакал, только мне все время было холодно и меня трясло.

- Дядя Иван, - попросил я, - если доживешь до победы, найди отца моего… Богатова Петра Григорьевича. .. Скажи ему все…

Я почувствовал на своей голове его ладонь… Он молча гладил меня по голове… И тогда я заплакал, схватил его руку и прижался к ней щекой.

Утром, как всегда, мы принялись за работу. Но думал я только об одном: с каждой секундой до вечера остается все меньше и меньше, скоро меня отдадут в руки гестаповцев.