Нисон Ходза - Конец Дракона

И вдруг ночью появляется доктор Козиоров, а с ним санитар-поляк. Уложили они меня на носилки и вынесли из палаты. Там в лазарете есть такая комната с ширмой. Внесли меня за эту ширму, я смотрю - на скамье труп лежит. Доктор говорит:

- Снимай куртку.

Снял я свою куртку, а санитар мне другую подает. А доктор продолжает:

- Если хочешь уцелеть - запомни: твоя фамилия теперь Куценко Иван Владимирович. Номер - двенадцать сорок. Запомнил? Иван Куценко. Двенадцать сорок!

Санитар тем временем обрядил покойника в мою куртку.

Тут я понял многое, Серега. И, прежде всего, то понял, что и за колючей проволокой бьются люди с фашистами. Без гранат, без винтовок, голодные, разутые, а бьются… Ты сообрази, Серега, и поляк, и доктор знали ведь: пронюхают гестаповцы, что вместо меня другого похоронили, такую им муку придумают, что и в аду не бывало. Но они не испугались, жизнью рисковали, чтобы спасти нас с тобой. Думаешь, они одни такие? Нет, брат Серега, настоящие люди есть везде. Есть они, ясно, и в этом лагере. И мы их найдем здесь с тобой. Разыщем…

Завыла лагерная сирена. Надо было спешить в свой барак. Мы наскоро попрощались и разошлись, чтобы вскоре вместе с другими узниками начать тайную войну за колючей проволокой.

Люся умерла, не узнав моей тайны. Умерла, презирая меня, считая меня трусом.

Расскажу все по порядку.

На первомайском вечере в школе Люся читала стихи, а я играл на скрипке. Все ребята нашего седьмого «б» орали «браво», «бис», топали ногами и били в ладоши. Я сказал «все ребята», но это не совсем верно. Васька Пенов сидел в первом ряду, он не кричал «браво», не хлопал в ладоши. Я играл, а он смотрел на меня в упор, и зеленые кошачьи глаза его словно остекленели.

Странно, но быть счастливым в тот вечер мне мешал неподвижный взгляд Васьки…

Домой я возвращался с Люсей - мы жили на соседних улицах, за Сиреневой рощей.

- Ты здорово играл сегодня, правда, правда, здорово! - говорила она, чуть картавя.

Мне часто казалось, что Люся специально подбирает слова, в которых есть буква «эр», чтобы картавить. Откуда она знала, что мне это нравится?

- И ты здорово стихи читала! - сказал я. - Ребята так топали, что пол трещал. Один только Пенов сидел как замороженный!

Люся вдруг остановилась и сказала, опустив голову:

- Васька вчера… признался мне…

- В чем признался?

- В любви…

- В любви? Тебе?! - Я загоготал, точно гусь на реке: - Здорово! Вот потеха!

- Не надо… сказала тихо Люся. - Над этим не смеются. - И она взяла меня под руку.

Первый раз девочка взяла меня под руку. Я шел не дыша, боясь вспугнуть совсем незнакомое мне ощущение- счастливое и немного тревожное.

Так, молча, мы дошли почти до Люсиного дома, когда из-за кустов сирени вдруг выскочил Васька. Я почувствовал, как испуганно дернулась Люсина рука.

Коротконогий, приземистый Пенов шагал вперевалку, засунув руки в карманы, подняв широкие плечи до самых ушей.

- Под ручку крендельком! - Васька преградил нам дорогу. - Милуетесь-целуетесь! Жених и невеста! На свадьбу позовете?

- Не говори глупостей, Васька!

Голос Люси прозвучал жалобно.

- Иди, иди! - подхватил Васька. - Топай! Сейчас твой музыкант получит до-ре-ми-фа-соль!

Едва Люся скрылась за кустами сирени, как мы уже схватились. Мы бились неумело, колотя друг друга куда попало. Каждый из нас побывал не раз на земле, носы у обоих были расквашены, но мы продолжали биться, разъяряясь все больше и больше. Ударом в грудь я сбил Ваську с ног, но он сразу вскочил, и кисть моей левой руки оказалась зажатой в его широкой лапе.

- Больше тебе не пиликать! - прохрипел Васька и рванул с вывертом мои пальцы.

Собрав все силы, я схватил его правой рукой за горло, Васька широко раскрыл рот и мешком осел на землю…

Мы встретились в школе после майских праздников. Левую руку я держал в кармане - не хотел, чтобы Васька видел мои замурованные в гипс пальцы. У Васьки под глазом зеленел синячище. Люся знала, как заработал свой фонарь Пенов. Она призналась мне, что видела нашу драку.

- Ты здорово бился! - сказала она. - Знаешь, я ненавижу трусов!

На перемене Люся подошла к Пенову.

- Бедненький! - протянула она, сочувственно вздыхая. - Кто тебя так?

Темное скуластое лицо Васьки стало белым.

- В долг получил… отдам… с процентами! - И, подняв плечи, он зашагал прочь.

Вскоре нас распустили на каникулы. Мы разъехались по лагерям и дачам, но через несколько дней все уже были дома. Началась война. Мой отец ушел на фронт в июле, Люсин - в августе. А в начале сентября наш городок заняли немцы, и вся наша жизнь перевернулась.

Как это ни странно, от голодной смерти меня и маму спасала скрипка. Я играл на рынке, и люди иногда бросали мне мелочь. Играл я с трудом: после драки с Васькой мои пальцы потеряли гибкость. Но я помнил слова доктора: «Не огорчайся, пальцы со временем станут послушными. Однако береги их! Еще одна подобная травма - и все! Драться тебе больше нельзя, иначе позабудь о скрипке…»

Я не сказал об этом - ни родителям, ни Ивану Ильичу. А то бы они все время тряслись надо мной.

С Люсей при немцах мы встречались редко. Она работала мойщицей посуды в аптеке. И мама ее работала там же.

Из окна своего дома я видел иногда, как рано утром они шли в аптеку, - тоненькая, словно камышинка, Люся и сгорбленная, постаревшая тетя Катя…

Иван Ильич учил меня играть на скрипке. Старик был скуп на похвалы. Когда родители интересовались моими успехами, он усмехался и говорил:

- Бывает, и веник стреляет! Поживем - увидим…

С приходом фашистов я потерял его из виду. Но однажды на рынке я неожиданно увидел своего учителя. Он продавал кофейную мельницу. «Чудак, - подумал я. - Кто теперь пьет кофе? Мы и о чае забыли - пьем кипяток с морковной заваркой».

Иван Ильич обрадовался мне:

- Здоров? Молодец! Как твои пальцы? Ты что, не хочешь ли продать скрипку?!

Я успокоил старика:

- Даю здесь «концерт». Не зря вы меня учили!

Он нахмурился:

- Ладно, не ной! Счастье придет - и на печи найдет!- старик любил разные присказки. - Думаешь, мне приятно служить весовщиком на станции? А приходится. К тому же - платят гроши. Вот и продаю «фамильные драгоценности», - он кивнул на кофейную мельницу и, завидев проходящего мимо оборванного дядьку, забубнил, подняв над головой мельницу:- Необходимый предмет! Служит тысячу лет! Дамам, господам дешево продам!

- Сколько рассчитываешь получить? - спросил дядька.

- Не продаю, меняю, уважаемый, - любезно ответил Иван Ильич.

- Можно и на менку. Что рассчитываешь взять?

- По-божески. Кило сахара, кило масла.

Дядька выкатил на старика глаза, крутанул у виска пальцем и уныло зачавкал рваными галошами по рыночной грязи.