Нисон Ходза - Конец Дракона

Секретарь, перестав писать, захохотал. Ему понравилась шутка начальника.

У меня закружилась голова, я поспешно ухватился за спинку стула.

- Завтра ты будешь иметь легкая работа, - донеслись до меня слова гауптмана. - Но помни: ты можешь ехать свой дерефня, если скажешь мне, кто толкал вагонетка…

Гестаповец сдержал свое обещание: утром меня послали на легкую работу. Около помещения, где жили эсэсовцы, был разбит цветник. По сравнению с прежней каторгой работать в цветнике было совсем нетрудно. Но, копая землю, подрезая кусты, таская воду, я все время думал о дяде Иване. «Его мучают сейчас. Пытают за то, что он спас меня. А если бы он не убил Дракона, то пытали бы меня… меня…». Ни о чем другом я не мог думать.

Бригадир-чех не очень строго следил за тем, как мы работаем. Но, заметив проходящего поблизости эсэсовца, заорал на нас:

- Ленивые канальи! Шевелитесь!

Он подскочил ко мне, размахнулся, палка опустилась на мою спину… но я не почувствовал удара.

- Славянин бьет славянина. Это хорошо! Это есть немецкий порядок! - сказал довольный эсэсовец и пошел дальше.

Перед концом работы чех подошел ко мне и, смотря в сторону, сказал еле слышно:

- Иван жив… В лазарете…

От удивления я уронил ведро. Как он догадался, что все время я думаю о дяде Иване? Значит, он все знает? Знает, что вагонетку толкнул я?!

Не ожидая моих вопросов, чех направился к ближайшей клумбе и стал ругать заключенного за плохую работу.

К концу работы чех вдруг заорал на меня:

- Бери лопату, чертов лодырь! Копай здесь!

Когда я подошел к нему, он сунул мне лопату и пробормотал:

- У Ивана сыпной тиф. Радуйся! - и тут же снова заорал: - И чтоб все дорожки были посыпаны песком! Аккуратно!

Я ничего не понял: почему я должен радоваться? Ведь это значит - конец! Тифозному из лазарета одна дорога - в могилу!

На другой день, когда я подрезал засохшие ветки кустарника, чех прошел не спеша, вразвалочку мимо, не глядя на меня, отчетливо сказал:

- Все хорошо! Он умер! Передай привет…

Теперь я не сомневался - бригадир сошел с ума!

В нашем лагере мне уже приходилось слышать, что некоторые заключенные не выдерживали издевательств и сходили с ума.

Вечером, на перекличке, мне было приказано явиться утром в лагерную канцелярию. Я понял, что мне предстоит новая встреча с гестаповцем. Конечно, эту ночь я почти не спал. Засыпая на несколько минут, я сразу же просыпался с мыслью: что меня ждет утром?

Первым, кого я увидел в канцелярии, был бригадир-чех. Он разговаривал с немецким писарем. Писарь хотя и работал в канцелярии, но тоже был заключенным. Увидев меня, чех сказал что-то писарю и вышел.

Писарь - маленький пожилой человек, с лицом, иссеченным морщинами, заговорил очень медленно, растягивая каждое слово, как резину:

- Ты переводишься… Временно… В другой лагерь. .. Я внес тебя в список… Отправка завтра… В пять тридцать утра… Здесь… У здания канцелярии. .. Ступай работать…

Тусклый рассвет едва занимался над лагерем, когда я подошел к канцелярии. Человек двадцать заключен-вых, дрожа и ежась от утреннего холода, молча топтались на месте, пытаясь согреться. Было еще темно, и я не мог рассмотреть лица узников.

Ровно в пять тридцать появился офицер-эсэсовец. По команде «смирно» мы вытянули руки по швам. Эсэсовец подошел к строю, щелкнул кнопкой фонарика и буркнул что-то переводчику. Тот сказал:

- Господин унтерштурмфюрер будет сейчас называть номера заключенных. Названный номер делает два шага вперед!

Унтерштурмфюрер скользнул острым лучом фонарика по списку и выкрикнул:

- Зибен унд цванциг дрей хундерт цвай унд фирциг!

- Двадцать семь триста сорок два! - крикнул вслед за ним переводчик.

Правофланговый сделал два шага вперед.

- Фюнф унд драйсиг цвай хундерт эльф!

- Тридцать пять двести одиннадцать! - вызвал переводчик.

Я шагнул вперед, и фонарик высветил мой номер. Лиц эсэсовец не освещал. Для него мы все были номерами, а не людьми.

Проверка продолжалась не более пяти минут. Под конвоем нас вывели за ворота лагеря. Здесь уже тарахтел мотор закрытой тюремной машины. Вместе с нами сели три автоматчика. Машину закрыли изнутри и снаружи. Свет в нее проникал теперь только сквозь узенькую прорезь зарешеченного окна.

- Не разговаривать, местами не меняться, руки держать за спиной! - приказал автоматчик.

Машина тронулась. Поначалу в ней было еще тем-нее, чем на улице. Напрасно я пытался различить лица - все заключенные сидели, низко опустив головы, и дремали.

Однообразное покачивание усыпило меня. Не знаю, долго ли я дремал, но, когда очнулся, в машине стало светлее. Я взглянул на своего соседа, он сидел ко мне боком, и я разглядел его лагерный номер: двенадцать сорок. Заключенного с таким номером я не знал. И не удивительно: в лагере находилось более тридцати тысяч узников - целый город! Сосед повернулся в мою сторону, я взглянул на него и чуть не закричал. Я решил, что тоже схожу с ума. Рядом со мной сидел дядя Иван. Он приложил палец к губам, и я понял, что должен молчать…

В новом лагере я сразу же потерял дядю Ивана. И невероятную историю «воскрешения из мертвых» мне удалось узнать много дней спустя, когда мы случайно встретились после работы.

- Такое было, Серега, - начал дядя Иван, - что и сам себе до сего дня не верю. - Как меня вагонеткой стукнуло, ты видел. Очнулся в лазарете. Голова от боли разламывается. У койки человек какой-то сидит. Заметил он, что я очухался, сразу - из палаты. Он из палаты, а доктор Козиоров - в палату. Подходит к койке, говорит скороговоркой:

- Имей в виду, у тебя тиф. Пока ты здесь. Тебя никто не тронет. В эту палату ни один немец не войдет.

Я говорю:

- Повезло мне… Лучше от тифа умереть, чем на виселице болтаться…

А доктор мне отвечает:

- А зачем тебе умирать? Ты у нас поправишься…

Я только головой покачал. Никто еще из тифозной палаты живым не выходил.

А доктор новую загадку задает:

- Вылечить такого тифозного нетрудно. Труднее похоронить тебя. А еще труднее после похорон в другой лагерь переправить…

Тут, Серега, у меня ум за разум зашел. Если поправлюсь, чего меня хоронить? А если помру и меня похоронят, зачем мертвяка в другой лагерь переправлять?

Лежу я день, другой. Удивляюсь: какой-то у меня тиф непонятный: жару особого нет, только что голова разбитая болит. Никаких лекарств не дают. А перевязку на голове санитар-поляк аккуратно делает.

Вот прошло три дня, я малость отошел, а только радости от этого - никакой. Знаю ведь: выздоровею, сразу попаду сатане в зубы! Натешатся враги надо мной вволю. И все мне покоя не дает тот разговор с доктором. Чую: что-то за теми его словами кроется, а что именно - не могу додуматься…