Нисон Ходза - Конец Дракона

Стоявший рядом со мной инвалид на костыле вдруг тихо запел:

Смычок дрогнул в моей руке. Я вспомнил предупреждение Ивана Ильича - припева не играть. Никто, кроме инвалида, не осмелился запеть вслух старую боевую песню. Но я не сомневался: все, кто слушает меня сейчас, беззвучно повторяют про себя ее слова.

выкрикнул инвалид и поднял высоко свой костыль.

Я был счастлив. Я заставил этих людей вспомнить, какой сегодня день! Они слушают меня, и в глазах их нет в эту минуту ни страха, ни тоски!

И тут я увидел, что ко мне проталкивается полицай. Перекошенное злобой лицо его не оставляло сомнений: он услышал припев. Я закатил глаза к небу, как это сделал накануне Иван Ильич, и запел во все горло:

Полицай растерялся, на лице его было недоумение. Я продолжал, не щадя глотки:

Полицай постоял секунду, круто повернулся и стал протискиваться обратно. Обессиленный, слыша удары своего сердца, я опустил смычок.

Песня была сыграна четыре раза.

Потом я исполнил какое-то попурри из оперетт, а когда сыграл в пятый раз «За власть Советов», сделал передышку. Рядом раздался певучий голос торговки в ватнике:

- Картошечки! Кому картошечки!

Наполовину пустое ведро стояло на старом месте, отдельно на столе лежали теперь не три, а пять картошин. «Хоть бы мне остался этот пяток», - подумал я.

Часы на городской башне показывали без двух минут десять, когда я сыграл последний раз свою песню.

Убрав скрипку в футляр, я соскочил со скамьи. Скорее к Люсе!

Но прежде я поспешил к торговке: ведь Люся тоже, наверное, голодна. На базарном столе лежало не пять, а шесть картошин. Я взглянул на торговку, из-под ее платка выбивалась огненно-рыжая прядь.

Должно быть, она сразу поняла, что мне нужно.

- Эти не продаются, себе пригодятся, - сказала женщина.

Она сунула картошки в карман ватника и улыбнулась мне…

Я вошел в аптеку с черного хода и увидел в тамбуре тетю Катю. Я едва узнал ее, так она изменилась. Тетя Катя стояла у притолоки, словно неживая, - неподвижная, исхудавшая, белое лицо ее окаменело.

- Мне Люсю, - сказал я. - Пусть выйдет… на минутку.

Губы ее дрогнули, она уткнулась лицом в стену и громко заплакала.

- Увезли Люсеньку… Забрали доченьку мою…

- Куда увезли? Кто?

- Гестапо…

- За что?

- Будто она партизанам лекарства передавала. А у нее, у девочки моей, температура.. . Горит вся! Они ее в тифозный барак повезли. А разве оттуда возвращаются?! Господи! За что? Господи…

Я повернулся и побрел к выходу.

- Скрипку забыл, - сказала сквозь слезы тетя Катя.

- Ну и пусть!.. - крикнул я и выбежал на улицу…

В Глухом переулке по-прежнему не было ни души. Здесь уцелело только три небольших дома, остальные сгорели, когда шли бои с немцами.

На флюгере Васькииого дома сидела стайка мокрых воробьев.

Прежде чем постучать в дверь, я машинально потер пальцы левой руки, точно собирался сейчас играть на скрипке.

Дверь мне открыл сам Васька. Увидев меня, он удивился.

- Тебе чего?

- Будет разговор, - сказал я. - Выходи..!

- Какой еще разговор?

- Важный… Люся должна знать…

В соседней комнате кто-то зевнул, громко, надсадно, почти застонав. Васька покосился на дверь.

- Папаня. Погодь за калиткой. Сейчас выйду…

Он появился, держа руки в карманах, подняв плечи

к ушам…

- Чего ей нужно знать, твоей Люське?

- Знать, что я не трус…

- Брось морочить голову! Хочешь схлопотать еще? Могу!

Васька сказал это как-то лениво, не глядя на меня. Подняв кусок кирпича, он запустил им в воробьев, потом снова повернулся ко мне.

- А ну, топай отсюда! Взгляд его скользнул по моей руке. - Топай, если хочешь пиликать на своей шарманке!

- Будем драться! - сказал я.

- Кто это будет драться?

- Мы. Я с гобой! Будем сейчас драться!

Круглые кошачьи глаза Васьки стали прозрачными.

- Ты что, мало получил? Тебе мало, да?

- Будем драться, будем сейчас драться. Люся узнает…

Он не дал мне договорить и ударил первым. До сих пор помню выражение его лица после моих ответных ударов. Тупое изумление застыло на Васькиной роже.

Он ничего не мог понять. Три часа назад я вел себя, как последний трус, просил у него прощения, а теперь… Теперь я дрался как осатанелый. Визжа от ярости, мы катались по мокрой земле. Я чувствовал, Ваське меня не осилить. Я больше не берег свои пальцы, я знал, что обязан победить, Люся должна понять, какое мужество потребовалось мне тогда, чтобы оказаться трусом…

Ошарашенный моим неистовством, Васька с каждой минутой терял уверенность в себе, удары его становились слабее, и наконец он понял: поражение неизбежно.

- Ничья! - прохрипел он, отступая к забору. - Давай чтобы ничья!

- Ничьей не будет! - сказал я, надвигаясь на Ваську. - Не может быть между нами ничьей!

- Тогда я сломаю тебе пальцы! Ты сдохнешь с голоду.

Он ринулся на меня и ударил головой в грудь. Я удержался на ногах и ответным ударом опять свалил его на землю. Но, падая, он успел вцепиться в мою руку. Я почувствовал адову боль: два пальца левой руки болтались, как чужие. Теперь я был беспомощным, одноруким. Стоя над распростертым врагом, я ждал, когда он поднимется. Бешеная ярость не оставляла места для страха.

- Вставай! - приказал я. - Вставай! Будем драться насмерть!

Васька не шевельнулся. Он лежал, следя за мной прищуренными глазами. Я догадался: пока я стою над ним, он не встанет. Закон мальчишеских драк был свят: лежачего не бить. Он понимал: этого закона я не нарушу. Тогда я повернулся и пошел. Я знал, где мне найти Ивана Ильича.

За скрипкой я не зашел, было ясно: больше мне не играть. Никогда не играть! Но теперь я знал и другое: отныне я вступил в бой с врагами, вступил в него с песней, услышанной от отца:

Они шли из глубокой разведки всю ночь, а до лагеря оставалось еще километров пятнадцать.

- Перейдем шоссе и стоп - на отдых! - сказал Карпов.

- Ноги, это само, гудят, - поморщился Федор,- особливо левая.

- Шагай одной правой, - сказал без улыбки Карпов.- Устанет правая - скачи на левой. Вернешься в лагерь свеженький, как пупсик!

Федор представил себе, как он скачет к лагерю на одной ноге, и засмеялся. Вот был бы номер!