Анатолий Алексин - Чехарда. Повести

— Андросову к телефону!

Я наконец объяснила Павлуше, что он звонит слишком поздно. И он стал вызывать меня из столовой во время ужина — так что все равно санаторий был в курсе дела.

— Скучают? — напряженно поинтересовался Геннадий Семенович.

— Это муж моей мамы, — ответила я. А потом объяснила это и остальным. Многозначительные ухмылки сменились восторгом:

— Родной отец так не будет!..

«Родной не будет», — подумала я о своем отце.

Дня за три до приезда в «Березовый сок» Павлуша, словно между прочим — преподносить сюрпризы тоже было его признанием! — выяснил по телефону, с кем я сижу за столом. Поинтересовался характерами, склонностями этих людей и кто из них в чем нуждается.

Нине Игнатьевне он вручил тяжелый альбом репродукций знаменитых картин, поскольку она, как выразился Павлуша, занималась «просветительской деятельностью». Профессору Печонкину достался футляр для очков: он плохо видел и надеялся главным образом на свою палку. Футляр был до такой степени оригинален, что его жалко было прятать в карман.

— Если бы можно было надеть его на нос! — посетовал профессор Печонкин.

Но более всего Павлуша угодил музыковеду-холостяку: он достал лекарство, которое врач Геннадию Семеновичу прописал, но добавил при этом:

— Если только из-под земли…

И даже возраст моего юного поклонника Гриши был учтен: он получил новый том детектива. От книги исходил клеевой и коленкоровый запах, который всегда ассоциировался у меня с великой литературой.

— Жаль, что вы… на один только день! — в приступе благодарности пошла на штурм Нина Игнатьевна. — Я бы попросила вас выступить у нас в клубе!

— Кому я, начальник планового отдела, нужен?

— Как раз обсуждение вопросов планирования у нас в плане! Вы так внимательны…

Конечно, о тех, кто ел за соседними столиками, Павлуша не беспокоился. Он интересовался теми, кто сидел рядом со мной. Ему важно было, чтобы ко мне хорошо относились. «Для дома, для семьи»… Таков был девиз Павлушиной жизни.

Будто желая опровергнуть это мое убеждение, Павлуша рассказал, что он «из-под земли» добывает путевку в «Березовый сок» и своему заместителю.

— Сейчас я вижу, что ему необходимо сюда приехать. Только сюда!

— Как здоровье Алексея Митрофановича? Стыдно… Даже забыла спросить.

— Это я заморочил! Ты бы непременно спросила! Я достану путевку, — как бы вымаливая прощение, пообещал мне Павлуша. Потому что все добрые дела он совершал с виноватым видом. Он и подарки в «Березовом соке» вручал столь застенчиво, что мне его было жаль.

— Муж вашей мамы… всегда так щедр? — поинтересовался после Павлушиного отъезда Геннадий Семенович.

— Вам это трудно понять, — отрываясь от рубленого бифштекса, пробурчал профессор Печонкин. — Вы-то, холостяки, больше ста граммов сыра не покупаете. Жизнь для себя! Даже ягоды здесь, в санатории, покупаете «на одного». Так?

Я подумала: «Как, интересно, это любимое профессором и резкое, словно укол тока, словечко „так?“ действует на студентов во время экзаменов?»

Мама называла Павлушиного заместителя по фамилии. «Тебе Корягин звонил», — говорила она сочувственно: опять министерство, опять дела!

Сам Павлуша называл его Митрофанычем, я — по имени и отчеству, а жена Корягина, Анна Васильевна, звала мужа «кормильцем».

У них было четверо детей.

— Четверо! — ужасалась мама, жалостливо поглядывая на Павлушу, будто речь шла о его многодетности.

— В нашей деревне меньше четырех ни у кого не было! — оправдывался Алексей Митрофанович.

Он и в городе продолжал жить по сельским законам.

— Чай пьет только вприкуску. Хрустит на всю комнату, — кутаясь в платок, изумлялась мама. — Живет в цивилизованной отдельной квартире — и каждую неделю отправляется в баню. Простую, районную… С веником!

Мама пряталась в свой платок и при виде самодельной мебели корягинского производства, и при виде сельских пейзажей Алексея Митрофановича в простых, им же обструганных рамах.

Как бы от имени всей нашей семьи Павлуша каждый раз внимательно изучал пейзажи своего заместителя, то приближаясь, то отходя от них.

— Все сам! Своими руками… — восторгался Павлуша, усаживаясь с нами на длинную лавку, заменявшую стулья и всех сразу объединявшую. — Я бы в жизни не смог!

— Приходится, — объясняла Анна Васильевна. — Я-то не зарабатываю. А их четверо! Все на нем, на кормильце, держится.

В ее словах звучали и благодарность кормильцу, и преклонение перед ним.

Мне казалось, что Анна Васильевна с утра до вечера не переставая стирала: выше локтя закатанные рукава, передник, распаренное лицо, стыдившееся своего цвета. Взгляд был такой, будто ее всегда заставали врасплох, а не являлись по приглашению.

Анне Васильевне было на этом свете явно не до себя. А обрати она на себя внимание, может, и другие бы обратили. Каждый раз меня уверяли в этом ее круглые, как на старинных картинах, удивленно испуганные глаза.

Мы садились за стол, разговаривали, ели… А она все время прибегала и убегала, на ходу утираясь краем передника.

— Я к ним не в гости хожу, а на экскурсию: картины деревенского быта! — сказала, я помню, мама.

— Верность детству и местам, где родился, — это признак душевности, чистоты, — заступился Павлуша. — Я что-то не то сказал?

Мама сочувственно взглянула на него: всех ты стремишься понять!

— У нас полная средняя школа на дому. Что ты поделаешь! — говорил Алексей Митрофанович.

Старший его сын перешел в десятый класс, а младший поступал в первый. Между ними умудрились протиснуться две дочери.

Все дети были до того похожи на отца, что Анна Васильевна любила шутить:

— Рождены без участия матери.

Алексей Митрофанович сразу принимался отыскивать у своего потомства материнские черты Но их не было.

— Похожи на меня… Что ты поделаешь! — соглашался он. — Но улучшенный вариант! Как это говорится, в «экспортном исполнении».

И правда, дети, похожие на отца, были в отличие от него красивы. В этом, наверное, и проявился вклад Анны Васильевны. Как мастер слова, прополов фразу, из неуклюжей делает ее волшебной, так и она, что-то смягчив, разгладив, добилась «улучшенного варианта».

Приземистый Алексей Митрофанович ходил косолапо, а дети были стройны и изящны.

— Акселерация! — объяснял Корягин.

Ему нравилось это экстравагантное слово и то, что дети были изящными.

Я видела, как Алексей Митрофанович разогревал им суп, кипятил чай. Только младший сын Митя просил:

— Можно, я зажгу газ?

— Хочешь помочь отцу? — непедагогично восхищался Корягин. — Ну зажги.

Помню, Алексей Митрофанович долго склеивал раму, вставил в нее, как в окно, очередной свой пейзаж, а потом взялся за молоток.