Анатолий Алексин - Чехарда. Повести

«Когда становится интересно, мы делаем первый шаг навстречу поражению, — объясняла мне подруга в Москве. — Этому надо сопротивляться!» Нечто похожее утверждала и Нина Игнатьевна.

— Удивительное создание! — сказал о ней Геннадий Семенович. — Из таких, как она, при чрезвычайных обстоятельствах рождаются Жанны д'Арк и Раймонды Дьен. Именно она, можете мне поверить, «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет».

— Она войдет, — подтвердила я.

— Вообще же насчет женщин у меня есть своя теория, — приглушив голос, поделился со мной Геннадий Семенович. — Их душевные качества проявляются ярче, обостреннее, чем у нас. Поэтому благородная женщина благородней благородного мужчины, но скверная хуже скверного мужчины. Страшнее!

Он поежился, словно от какого-то воспоминания..

— Вы обжигались? — спросила я. И почувствовала, что за нарочитой иронией спрятались угрожающие признаки ревности.

Я знала, что своими лекциями с музыкальным сопровождением Геннадий Семенович завораживал целые залы. Мне ли было устоять перед ним!

— Я хочу завтра сделать упор на Седьмой симфонии Шостаковича, — снова поделился со мной Геннадий Семенович. — Она создана, как известно, в блокаде: голод, холод, замерзшие трубы. Когда мы чем-нибудь недовольны, надо вспоминать о том, что вынесли люди, и станет легче. Седьмая симфония будет эпиграфом к моей лекции. Хотите, я расскажу о подробностях ее рождения?

Мне становилось все интереснее.

Он замер, взяв запястье своей левой руки пальцами правой.

— Держать руку на пульсе истории — это необходимо! — оправдываясь, сострил он. И взглянул на меня, как мог бы взглянуть Иоганн Вольфганг Гете: дескать, да, возрастная разница существует, но в данном случае это не помеха, а лишь еще одно мужское достоинство. — Пульс истории… Кстати, я ни разу не держал руку на вашем пульсе. Разрешите-ка…

Я разрешила.

В этот момент раздался голос Нины Игнатьевны:

— Да где же вы?! Ах вот? Простите, я хотела напомнить вам, Геннадий Семенович, что как раз завтра годовщина освобождения нашего города от фашистских захватчиков. И ваше выступление в клубе! Будут все ветераны… А сейчас, Галочка, идет потрясающая картина!

Картина действительно была потрясающей: Геннадий Семенович держал руку на моем пульсе, а Нина Игнатьевна с изумлением на это взирала. То, что ее взгляд был тоже на моем запястье, я видела и в полутьме.

Что касается Геннадия Семеновича, то он испепелял «удивительное создание» ненавидящими глазами. Они тоже были сильней темноты.

— После фильма мы с Гришей уйдем в город: должна подготовиться к завтрашнему дню, — продолжала объяснять свое появление Нина Игнатьевна. — Гриша преподнесет вам, Геннадий Семенович, цветы!

Так как среди «послеинфарктников» было много деятелей науки и культуры, без которых не мог обойтись ее клуб, Нина Игнатьевна намного сокращала срок своего отдыха и лечения. Я поняла, что не только искусство, но и любой благородный фанатизм требует жертв.

— Ничто не возвращает ветеранов в минувшие годы с такой эмоциональной силой, как музыка, песни! — собираясь в город, говорила Нина Игнатьевна. — Я могу, Геннадий Семенович, прислать за вами машину. Заказать такси… Если надо, пожалуйста! — с лихорадочным блеском в глазах продолжала она.

— Зачем же такси? Мы с Галей после ужина совершим променад. Медленным шагом… Вы не оставите меня в одиночестве?

— Не оставлю, — сказала я.

Я была уверена, что в моем присутствии он будет выбиваться из сил, чтобы покорить зрителей и меня.

— Давай еще кого-нибудь пригласим! — попросил Нину Игнатьевну Гриша, не желавший, чтобы медленным шагом мы с Геннадием Семеновичем шли вдвоем.

— Это мой вечер. И приглашаю на него я, — не глядя в Гришину сторону, возразил Геннадий Семенович.

— Зачем ты вмешиваешься? — одернула сына Нина Игнатьевна. — Ветераны послушают вас… споют. Сколько на это уйдет времени?

— Творчество трудно запрограммировать, — со снисходительным, вальяжным сарказмом ответил Геннадий Семенович. — Как уж я там разболтаюсь!

— А вот Достоевский иногда точно определял, к какому числу он закончит произведение, — проявляя не столько эрудицию, сколько свою обычную бесцеремонность, встряла я в разговор.

— «Его пример — другим наука!» — прикрылся цитатой Геннадий Семенович. — Следуя Федору Михайловичу, будем рассчитывать на полтора часа.

— Значит, ужин вам подадут на час раньше. Я договорилась!.. — пошла на приступ Нина Игнатьевна. — Четверти часа вам хватит?

— Хватит, — ответила я, хотя знала, что Геннадий Семенович за столом не торопится, так как врачи сказали, что это наносит жестокий удар по пищеварению.

— Отсюда до нашего клуба — час пятнадцать. Как раз медленным шагом! Начнем прямо в девятнадцать часов тридцать минут. А уже в двадцать один ветераны пойдут домой!. Чтобы успеть к праздничному столу… День освобождения города от фашистских захватчиков они отмечают торжественно. Поэтому я и рассчитываю по минутам! Обойдемся на этот раз без концерта: ваше выступление — это и литературный вечер, и научная лекция, и концерт.

— Не предупреждайте заранее, что в комнату войдет красивая женщина, если не хотите добиться эффекта разочарования, — посоветовал Геннадий Семенович. — Это известно, но истина не бывает банальной!

Назавтра позвонил Павлуша. Он просил поздравить Нину Игнатьевну и Гришу с годовщиной освобождения их города. Сказал, что с утра, как шахтер или строитель метро, начинает подземную работу, чтобы оттуда, «из-под земли», добыть путевку Корягину.

— Простите меня, — попросила я в телефонную трубку.

— За что?

— Знаю за что! — ответила я. И вновь со стыдом призналась себе, что столько лет взирала на Павлушу сквозь искажавшие его облик очки.

Ровно в шесть часов вечера я спустилась в столовую.

Ужин дисциплинированно ждал нас на столе. Прошло десять минут… Геннадий Семенович не появлялся.

Тогда я помчалась к лифту. Бегущий человек воспринимался в кардиологическом «Березовом соке», как мог бы восприниматься в толпе марафонских бегунов человек, присевший на землю.

Подбегая к комнате на четвертом этаже, я заметила, что стрелки ромбовидных электрических часов в коридоре показывали уже пятнадцать минут седьмого.

От волнения я открыла дверь, не постучавшись. В комнате пахло смесью деликатесного одеколона, мужской аккуратности и многочисленных исцеляющих средств, на которые Геннадий Семенович всегда взирал не менее влюбленно, чем на меня.

Хозяин комнаты царственно полулежал на диване, на котором не вполне умещался. Все было исполнено страдальческого величия. Лицо было мрачным, почти обреченным.

Дежурная медсестра только что сделала Геннадию Семеновичу укол. Поскольку мое появление в такой момент не смутило его, я поняла, что он до крайности перепуган.