Анатолий Алексин - Чехарда. Повести

Выходя из комнаты с металлической посудиной, в которой лежал шприц, сестра шепнула:

— Легкие перебои… Ничего угрожающего. Может подняться!

Я облегченно вздохнула:

— Ну, идем! — И указала на свои ручные часы.

— Куда? — прошептал Геннадий Семенович.

— Как… куда? В клуб. К ветеранам! Он взглянул на меня со снисходительной жалостью, как на душевнобольную:

— О чем вы говорите? Какой клуб? У меня по спине, как во время экзаменов, что-то начало передвигаться.

— Геннадий Семенович, возьмите себя в руки! Он взял в правую руку запястье левой руки и стал шевелить губами.

— Опять перебои. Продолжаются.

О клубе и ветеранах он не помнил вообще. Я решила пробиться к его памяти:

— Сегодня годовщина освобождения города! Это очень большой праздник для всех жителей. Уже мало осталось тех, кто сражался… Они старые и больные люди! С трудом придут, а вас нет… Это невозможно, Геннадий Семенович!

Он не слышал меня, ибо прислушивался к себе. Для него важны были только те процессы, которые происходили внутри его организма.

— Странный вы человек! — выкрикнула я, не находя слов, которые бы могли подействовать на него.

— Я странен? А не странен кто ж? — Геннадий Семенович прикрылся цитатой, как это часто бывало в невыгодные для него моменты.

— Вы хотели, чтобы я пошла с вами? — пришлось мне воспользоваться последним шансом. — Вы хотели? И я иду!

Геннадию Семеновичу было не до романтики. Я знала, что у людей, сильных духом, в минуты опасности обостряются лучшие качества. У слабых же наоборот, обнажается то, что они скрывают от окружающих, чего сами стыдятся. Все у них происходит как у неопытных шоферов, попавших в аварийные обстоятельства: не в ту сторону крутят руль, не в то мгновение нажимают на тормоза.

— Мы пойдем с вами… вдвоем! — вновь понадеялась я на его сердце.

Но оно было способно лишь совершать перебои и сжиматься от страха.

У меня была привычка, которую мама, сочувственно вздыхая, называла дурной: в минуты волнения я принималась рвать бумажки, которые попадались мне под руку, — и вскоре оказывалась в окружении мусора. Я и тут начала превращать в мелкие клочки бумажную салфетку и меню, лежавшие на столе.

Он не обратил на это внимания.

— Вы не Гете! — впадая в свою обычную прямолинейность, воскликнула я.

— Нет, вы не Гете! И не Дмитрий Дмитриевич Шостакович!..

Он приподнялся с диванной подушки, как со смертного одра, и похлопал себя по груди:

— Этот насос, давая перебои, на миг останавливается… Я чувствую, как он замирает. Сердечная недостаточность! Если бы вы хоть раз ощутили это, вы бы не осуждали. В вашем возрасте и я тоже…

Я поняла, что если он в таком смысле решил апеллировать к возрасту, значит, все мои доводы и чары бессильны.

И все же я продолжала:

— «Травиата», «Кармен»… «В горящую избу войдет…» А вы сейчас поджигаете избу. Поджигаете! «Простота превыше всего!» Человечность превыше всего… Запомните! «Холод, голод, замерзшие трубы…» Перечислять чужие несчастья — не значит сострадать им, а произносить возвышенные слова — не значит им следовать. Спасибо за урок!

Я вообразила себе: к зданию клуба с разных сторон, превозмогая годы, опираясь на палки, подобно профессору Печонкину, сходятся ветераны, чтобы вспомнить минувшие дня и послушать музыку Великой Отечественной. Еще они представлялись мне похожими на Алексея Митрофановича Корягина: спасители и кормильцы.

Нина Игнатьевна, встречая их, будет лихорадочно выбегать на улицу: не показался ли Геннадий Семенович? И сердце ее, тоже не очень здоровое, начнет давать перебои. По спине у меня, как на экзаменах, вновь стало что-то передвигаться.

Вспомнив о профессоре Печонкине, я выбежала в коридор. Ромбовидные электрические часы показывали уже половину седьмого. Для ужина времени не осталось. Минуя лифт, я сбежала по лестнице на второй этаж.

Петр Петрович вполне мог в это время прогуливаться, готовясь к вечерней трапезе. Но он, к счастью, оказался у себя.

Я сбивчиво объяснила ему ситуацию.

— Ягоды на одного покупает… Не угощает дам. А ведь любит их. Любит!.. Так? — Он колюче взглянул на меня. — Заботиться о судьбах музыки, литературы, даже всего человечества в целом гораздо легче, чем о судьбе одной конкретной Нины Игнатьевны. Так?

— Я это сказала ему.

— Чем могу быть полезен?

— Вы ведь хотели прочитать лекцию о кибернетике. Прочтите сегодня, а? И спасете конкретную Нину Игнатьевну. Она даже фильма не заказала. Понадеялась.

— В клубах любят тематические мероприятия, — пробурчал он. — Чтобы соответствовало текущему дню.

— Кибернетика вполне соответствует. В более широком смысле! — продолжала я уговаривать.

— Нынче праздник освобождения. Так?

— Не будь этого праздника, и наука бы не развивалась. Ничего бы не было… Ничего. Все тематически сходится!

— Вашего Геннадия Семеновича выручать бы не стал. Холостяки живут сами по себе. Пусть сами и выкручиваются. Так?

— Так! — подтвердила я.

— А Нину Игнатьевну жаль. Дайте мне посох!

Мы спустились вниз. И заспешили по дороге, ведущей в город.

Петр Петрович с такой силой опирался на палку, словно хотел вогнать ее в землю. Иногда он присаживался то на пенек, то на скамейку. А если их не было, останавливался и, всем телом навалившись на свой посох, шумно, со свистом дышал. Одновременно он покашливал, чтоб заглушить этот свист: не хотел пугать меня. Вскоре я поняла, однако, что после такого физического испытания он читать лекцию не сумеет. А скорей всего вообще не дотянет до клуба…

— Петр Петрович, вернитесь в «Березовый сок».

— Переоценил силы? Так?

— Мы взяли слишком уж быстрый темп. Вот и…

В действительности мы приближались к цели очень медленно. И я, холодея, представляла себе Нину Игнатьевну, застывшую с лихорадочным взглядом на пороге клуба.

— Ведь предлагали же прислать такси. Так?

— Предлагали, — ответила я.

— А он не хотел отменять прогулку после ужина? Так?

— Вероятно.

— И из-за этого Нина Игнатьевна должна получить второй инфаркт? Эгоизм не только любовь к самому себе. Это еще и равнодушие ко всем остальным. Вот в чем его зловредность! Так?

Я согласилась.

Он говорил это, навалившись на палку и будучи не в силах оторвать от нее худое согбенное тело. Вечер в клубе уже должен был начаться.

— Возвращайтесь в «Березовый сок», — опять попросила я. — Мы все равно не успеем. Идите осторожно: уже некуда торопиться. А я все-таки доберусь до города. Надо ей чем-то помочь.

Ничего не ответив, он повернулся и угрюмо побрел назад, стремясь вогнать свою палку в землю.

Несколько раз мне доводилось провожать Нину Игнатьевну в город. И я знала дорогу… Но тут я сообразила, что можно сократить время, если не огибать худенькие деревья-подростки, редкий, сквозной лесок, а пересечь его напрямую. И побежала, царапаясь о кусты… Я забыла старую истину: торопясь, надо бежать только знакомой дорогой. Лес оборвался — и я очутилась у пруда с ненадежными, заболоченными берегами. Пришлось возвращаться и огибать молодой лесок.