Юлия Радченко - Под заветной печатью...

Еще за год-два до смерти, по свидетельству Н. Н. Гусева (секретаря и друга Льва Николаевича), писатель вынашивал замысел — все-таки написать о Николае и декабристах.

17 марта 1908 года Гусев записывает слова Толстого:

«Вам Саша [7] А. Л. Толстая, дочь писателя. говорила, что я отдал ей бумаги от Николая Михайловича [8] Великий князь Николай Михайлович, один из внуков Николая I, историк, познакомивший Толстого с перепиской царской семьи в 1825–1826 годах. ? Вот надо будет отвечать ему. Я обещался не показывать, но рассказывать можно. Письма Николая Павловича о декабристах. На плохом французском языке с орфографическими ошибками, называет их мерзавцами, волнуется и успокаивается, когда они казнены. Я хочу ему написать, что это не только интересно, но и ужасно по тому мраку, который… (дальше я не запомнил)».

«Хотелось бы мне быть молодым, чтобы засесть за эту работу», — говорил Толстой другому своему секретарю — Д. П. Маковицкому.

Так великий писатель мстил Николаю, мстил самодержавию. Он почти никому не показал те документы о казни над декабристами, что доставил ему Стасов, но свои впечатления от них (и от многих других бумаг и рассказов) представил для всех. Спустя десятилетия он заклеймит палача, ужаснувшего его своей обдуманной, хладнокровной жестокостью.

Могла ли власть оставаться равнодушной к таким обличениям?

Отлучение явилось первым актом того фарса, который разыграли церковники вокруг Толстого, стремясь любой ценой добиться примирения писателя с церковью, примирения хотя бы внешнего. В течение девяти лет, прошедших со дня отлучения до смерти Льва Николаевича, церковь делала неоднократные попытки запугать или сломить волю Толстого. Митрополит Антоний направляет письмо Софье Андреевне: играя на ее религиозных чувствах, он просит помочь мужу умереть христианином. Толстой заявляет: «О примирении речи быть не может. Я умираю без всякой вражды или зла, а что такое церковь? Какое может быть примирение с таким неопределенным предметом?»

В 1908 году Толстой публикует статью «Не могу молчать!», где резко выступает против смертной казни. Поток оскорблений и угроз, непрерывно идущий со страниц черносотенных газет, усиливается. В совете министров обсуждается вопрос о привлечении писателя к суровой уголовной ответственности.

Наступает осень 1910 года. Заболевший Толстой находится на станции Астапово. За умирающим писателем установлена полицейская слежка. По поводу его болезни созывается экстренное тайное заседание синода. Обсуждается вопрос: как быть в случае смерти? Как хоронить отлученного?

Власти пытаются организовать раскаяние Льва Николаевича. Они идут даже на прямой подлог. Однако их попытки проваливаются. Писатель заранее написал в дневнике: «Как бы ни придумали они чего-нибудь такого, чтобы уверить людей, что я „покаялся“ перед смертью. И потому заявляю, кажется повторяю, что возвратиться к церкви, причаститься перед смертью я так же не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картинки, и потому все, что будут говорить о моем предсмертном покаянии и причащении — ложь…»

Смерть Толстого не положила конец преследованиям великого писателя со стороны правительства и церкви.

Поэт Валерий Брюсов с горечью отметил: «Было сделано все, что только можно, чтобы лишить похороны Толстого их всероссийского значения».

На всем пути траурной процессии располагались жандармы и полицейские, неподалеку находились даже вооруженные отряды.

После погребения полиция продолжает следить за теми, кто приходит поклониться праху великого гения.

В ответ по стране прокатилась волна протеста.

«Смерть Толстого, — писал В. И. Ленин, — вызывает — впервые после долгого перерыва — уличные демонстрации с участием преимущественно студенчества, но отчасти также и рабочих».

Романовы и Победоносцевы прокляли великого мастера — но лишь «сотрясали воздух»: прошло сто пятьдесят лет со дня рождения Толстого, и он все молод, современен, любим миллионами читателей. Зато отлучение, которое он послал своим врагам, оказалось пророческим и сбылось всего через семь лет после ухода Льва Николаевича. И многие из тех, кого ненавидел писатель, остались в истории только благодаря тому, что хоть как-то «зацепились» за биографию могучего и светлого гения.

Вообразим, что главные герои этой книги вдруг сошлись за одним столом, одной трапезой, одной беседой: кто — в тюремном рубище и цепях, кто во фраке, кто в купеческой шубе…

Долгонько им пришлось странствовать, чтоб сойтись: один из XVII столетия, по двое из XVIII и XIX, наконец, один — из первых лет нашего, XX.

Не только история и география у этих людей не простая: одного москвича придется искать в Лондоне, другого — в Кишиневе, парижанина в Петербурге, курского мещанина — близ Алеутских островов…

Наконец, сойдясь, еще неизвестно — поладят ли?

Длиннобородый протопоп косо глянет на соседа в парике… Автор «Войны и мира» улыбнется ли «Гавриилиаде»?

Однако мы не дадим этим замечательным людям заспорить. Мы попросим их протянуть друг другу руки.

И воскликнем:

«Милостивые государи! То, что соединяет вас, нам в тысячу раз важнее разделяющего! Вас сближает Россия — вас, пятерых русских людей и одного иностранца, полюбившего и понявшего нашу страну.

Вас соединяют талант, страсть, задор…

Наконец, вас соединяет… церковь!»

Тут, может быть, Аввакум грозно рыкнет на еретиков и нехристей.

Шелихов подумает: «И не таких укрощали!»

Пушкин сверкнет своим знаменитым смехом…

А Дидро и Герцен вежливо улыбнутся: «Никаких знакомств на небесах не имеем…»

При чем же тут церковь, как она соединяет этих людей, если один хочет верить по-старому, другой по-новому, третий никому не желает молиться, четвертый же так расскажет о своем боге, что удостоится анафемы…

Анафема — проклятие, отлучение от православной церкви — вот что соединяет вас, милостивые государи!

Одному прокричат анафему по всем правилам, другому — в последнюю минуту воздержатся; остальных кого как: донесут, арестуют, сошлют, пригрозят, запретят, обругают посмертно — все это ведь малые и большие «анафемства».

Но за что же?

Ведь из шестерых разве что двое не веруют твердо…

За что же?

Да за то, что вы не умели думать по подсказке… Даже не отказываясь от бога и церкви, вы жили и мыслили так гордо, что раздражали попов, архиереев, синод, которые требовали не просто веры — но именно такой, как они велят, послушания полного.

И вот начинается борьба при жизни тех славных мастеров — и посмертно…

Это не столько борьба церкви и неверия, сколько борьба деспотизма и вольной мысли — пусть во многом отличающейся от того, к чему мы привыкли в наше время, но вольной, самой решающей, чему поклоняться и что отвергать?