Николай Морозов - Юта

- Пожалуйста, товарищ командир. - Борис вытащил пачку папирос.

Николай Николаевич не торопясь закурил, сделал несколько коротких затяжек, потом, словно нехотя, сказал:

- Да… Обидно, что всех вас взять не могу.

- Почему? - растерянно спросила Юта.

- Потому, что не имею права брать с собой несовершеннолетних. И, как это ни жаль…

- Детей, - перебила Юта, и какая-то страдальческая, болезненная улыбка скользнула по её губам.

- Несовершеннолетних, - как можно спокойнее повторил Николай Николаевич. - Тех, кому ещё нет восемнадцати лет.

Юта ничего не сказала. Она взяла карандаш и, придвинув к себе неоконченное письмо, небрежно поставила в самом центре исписанного листка крупную, лохматую точку.

- Точка, - наконец произнесла она безразличным тоном и стала рисовать рядом ещё такую же лохматую точку. - И ещё точка… Тут запятая… А это минус… Вот и рожица кривая… Теперь ручки, ножки, огуречик… Вот и вышел человечек.

- Во-первых, не огуречик, а огурчик, - улыбаясь, поправил Николай Николаевич.

- Ну и пусть. Это для рифмы.

- Во-вторых… а зачем письмо портить?

- Оно теперь никому не нужно, - горестно ответила Юта; сложив листок вчетверо, она разорвала его.

- Ты не должна на меня обижаться. - Николай Нико- лаевич подошёл к Юте и чуть дотронулся рукой до её плеча. - Ты должна понимать. Уже не маленькая… Я не могу иначе поступить… Ты сделала больше, чем это было в твоих силах. Спасибо тебе за это. Большое партизанское спасибо. Я знаю, в Ленинграде живёт твоя мама. Она очень ждёт тебя. Поезжай к ней. Учись. Ну, а названая сестрёнка твоя, - он кивнул в сторону Лили, - хочет ещё повоевать. И тут мы с тобой ничего не сможем сделать. Она совершеннолетняя, большая. Жди её. Жди нас всех. Поняла меня?

Юта подняла на Николая Николаевича полные слёз глаза и умоляюще сказала:

- Отдайте мою Волну Борису, товарищ командир…

…Утром Юта прощалась с отрядом.

Она плохо помнила, как вышла на деревенскую улицу, заполненную людьми, лошадьми, повозками, как ходила между повозок, а люди, такие знакомые, свои, близкие люди, обнимали, целовали, говорили ей какие-то хорошие слова. Она молчала и только кивала им головой; губы, помимо её воли, вздрагивали и часто-часто мигали глаза; она боялась одного: как бы не расплакаться.

Наконец она подошла к Борису, который сидел на Волне, опустив поводья, и курил вот уже третью папиросу подряд.

- Да ты не расстраивайся, - сказал он, отбросив далеко в сторону окурок и виновато улыбнувшись.

Она никак не могла взглянуть в глаза Борису и только несколько раз легонько хлопнула по его сапогу, приговаривая:

- Хорошо… хорошо…

Волна стояла смирно, повернув опущенную голову в сторону Юты, и глядела на неё влажными, печальными глазами - казалось, конь молча упрекал её: «Что же ты меня оставляешь? Это нечестно».

Достав из кармана шаровар кусок хлеба, Юта поднесла его к губам своей любимицы. Волна какое-то время непо- движно глядела на кусок, потом резким движением верхней губы смахнула его с Ютиной ладони. Хлеб упал в снег, а Волна опять уставила большие глаза на Юту.

- Эх, ты… - вздохнула Юта и закрыла ладонями глаза коню. Потом она круто повернулась и, не оглядываясь, побежала к избе…

Партизанская колонна тронулась, вспахивая заметённую снегом дорогу.

Юта из окна видела, как медленно пустеет улица. В груди щемило до боли. Из глаз сами собой катились слёзы.

Наконец заснеженные холмы скрыли от Ютиного взгляда последнюю повозку. Но Юта долго стояла у окна. Она смотрела вслед удалявшейся колонне, и перед её глазами проходили повозки, партизаны, Лиля, Волна, на которой сидел, покачиваясь в седле, Борис…

Вечером Юта отказалась от молока, предложенного хозяйкой дома тётей Машей, и легла в постель. Уснула она быстро.

Разбудили Юту какие-то странные звуки, похожие на тихое лошадиное ржание. Она открыла глаза и прислушалась. На улице посвистывал ветер. Тётя Маша спала. Может быть, Юте померещилось?.. Через минуту звуки повторились. Юта рывком приподнялась и, откинув край тяжёлого половика, которым было замаскировано окно, жадно всмотрелась в холодную синь зимней ночи.

- Кто там, Юта? - Тётя Маша зашлёпала босыми ногами по полу.

- Не знаю… - прошептала Юта, и в этот момент она увидела силуэт лошади с седлом на спине; лошадь стояла у крыльца и покачивала головой. - Волна! - закричала Юта. - Зажгите, пожалуйста, коптилку!

Тётя Маша привыкла к потёмкам: тотчас же щёлкнула зажигалка, и над столом вспыхнул неяркий шипучий огонёк.

Юта, стоя у кровати в одной коротенькой рубашонке, протёрла руками глаза и тревожно произнесла:

- А где же Борис?

- Ты ложись-ка. Спи, - заботливо сказала тётя Маша. Она обещала Николаю Николаевичу присмотреть за девочкой и найти возможность отправить её в Ленинград. - Я сама поставлю твою Волну в конюшню.

Эти слова Юта пропустила мимо ушей.

Она подняла с табуретки шаровары, подержала их в руках, словно раздумывая, надевать или не надевать, потом, сдвинув брови, стала торопливо, как по боевой тревоге, одеваться.

- Сидела бы в тепле, - с укоризной сказала тётя Маша, застегнув на себе телогрейку и накинув на голову платок. - На холод выскочишь - простудишься.

- Не простужусь…

Они вместе вышли на улицу.

Тётя Маша подошла к хлеву, щёлкнула замком, толкнула дверь, и она со скрипом растворилась.

- Вводи! Седло там снимем… - Тётя Маша обернулась лицом к Юте и вдруг умолкла на полуслове: Юта сидела в седле и мягко похлопывала коня по шее.

- Ты что это удумала? - опомнившись, испуганно спросила тётя Маша.

- До свиданья, тётя Маша! Спасибо вам! - Юта махнула на прощанье рукой, резко повернула коня и умчалась дорогой к фронту…

Утром Юта подъехала к какой-то деревне. Деревня лежала на плече лесистой высотки, опускаясь садами, огородами и банями к озеру с пологими берегами, поросшими ольшаником. Было пасмурно и тепло. Снег под ногами лошади хрустел мягко, сочно, как спелое яблоко на зубах.

Где-то далеко погромыхивали орудия.

Деревня находилась в стороне от дороги, по которой, как говорил Борис, должны были идти партизаны. Юта свернула к этой деревне, потому что туда вели следы людей, лошадей, повозок.

Она была уверена, что в деревне партизаны, и потому даже не вздрогнула, когда вдруг услышала раздавшийся из бани мальчишеский певучий окрик:

- А ну, стой-ка, ты-и!..

На дорогу выскочил мальчишка лет десяти - двенадцати в большой мохнатой ушанке.

- Стой, тебе говоря-ат! - Мальчишка остановился перед самой мордой лошади и раскинул в стороны руки, решив, видимо, умереть под копытами лошади, но не пропустить этого незнакомца в деревню.

- Ну, чего тебе?