Георгий Скребицкий - От первых проталин до первой грозы. Повесть о детстве

- Кушайте, пока тёплый. Я уж в бумагу его завернула, чтобы дорогой не остыл. А это манная каша. Её с вареньем можно.

- Спасибо, спасибо. Вы уж не хлопочите, - говорил Пётр Иванович. - Я сейчас есть не хочу, недавно только чай пил. Я попозже, вы уж не беспокойтесь.

Мама посидела, поговорила немножко и собралась уходить. Я пошёл её проводить да кстати понёс горсточку конопли, высыпать в саду птицам.

Возвращаясь обратно в дом, я случайно заглянул в окошко, заглянул и остановился, не понимая, что такое происходит. В комнате, в полуоборот ко мне, стоял Пётр Иванович. Еле держась от слабости на своих тощих, как сухие палки, ногах, он поспешно выбрасывал в помойное ведро еду, которую принесла мама. Выбросил, задвинул ведро в угол, а сам с огромным трудом снова забрался на кровать. Меня он не заметил.

Когда я вошёл в комнату, он уже лежал в постели и вытирал губы платком.

- Поел, хорошо поел, - сказал он. - Спасибо твоей мамаше за хлопоты, за заботу… - Он поглядел на меня и вдруг по моему растерянному лицу догадался. - Ты видел, в окно видел? - с испугом проговорил он.

Я кивнул головой.

Пётр Иванович в изнеможении откинулся на подушку. Секунду мы оба молчали. Потом он обернулся ко мне и почему-то шёпотом заговорил:

- Ты мамаше не говори, ничего ей не говори! - От волнения он задохнулся, потом продолжал: - Не могу, сынок, проглотить, не проходит, вот тут не проходит. - И он своим костлявым, иссохшим пальцем указал на основание шеи. - Будто ком какой в горле стоит, стоит и пищу не пропускает. Что проглочу, то и обратно выплюну. Только чаёк да водица проходят.

Я слушал это страшное признание и не знал, что отвечать.

- А есть-то хочется? - спросил наконец.

- Хочется, иной раз ох как хочется, а вот натура не принимает. - Он помолчал и, вздохнув, заговорил каким-то совсем чужим, глуховатым голосом: Не дожить мне, сынок, до весны, знаю, что не дожить. Когда помру, ты скворушку к себе возьми, творожком, кашкой его корми. Он птица умная, весёлая птица, он мой дружок, утешитель мой. - Пётр Иванович махнул рукой. Замолчал.

И я вдруг увидел, как по его серым щетинистым щекам одна за другой побежали крупные прозрачные слезы.

Я тоже не вытерпел и горько-горько заплакал. Это было правдивее и лучше всяких утешительных слов.

Так мы и плакали, прижавшись друг к другу и чувствуя свою полную беззащитность перед чем-то таким страшным, о котором лучше не думать и словами не называть его.

«Творрра, творррра!» - озорно закричал со шкафа скворец.

- А ему всё нипочём, - сквозь слезы улыбнулся Пётр Иванович. - Достань, сынок, ему из ящика творожку, пусть покушает.

Я достал творог, накрошил его на газету, и скворец принялся с аппетитом за еду.

Глядя на то, как он весело ест, мы оба немножко развеселились.

Пётр Иванович попросил налить ему в чашку воды и почти без труда всю выпил.

- Э! Да у меня, сынок, и впрямь дело на поправку пошло, - сразу повеселел он. - А ну-ка, дай мне из шкафчика вчерашний суп… - Он налил его в ту же чашку и тоже выпил. - Вот это да! - весь просиял он. - Гляди, какой я молодец! Да я и впрямь к весне поправлюсь. Значит, сходим ещё за перепелами с сетью, с дудочкой. - Он лукаво подмигнул мне: - Дурак я, дурак, что сегодняшнюю еду в ведро вылил. Боялся, опять в горле застрянет, при тебе есть боялся. А ты, видно, счастье мне, старику, принёс. Ну, теперь всё в порядке будет. Половим ещё перепелов весной. Вынь-ка, сынок, из-за шкафа нашу сеточку, давай проверим, не нужно ли где её подчинить, подштопать.

Я достал перепелиную сеть, и мы занялись её тщательным осмотром.

В этот день мы оба твёрдо решили, что все горести, все беды остались уже позади.

Придя домой, я, конечно, сейчас же рассказал маме о том, что Петру Ивановичу несколько дней было очень плохо.

- Он почему-то почти не мог проглотить еду, - сказал я, - и даже сегодня выбросил её в помойное ведро, чтобы мы не узнали, что он ничего не ест. А потом он попил воды и очень хорошо поел вчерашнего супу. И вообще он уже стал чувствовать себя много лучше и начал поправляться.

Мама сначала испугалась, а потом обрадовалась, когда узнала, что дело пошло на поправку.

Я только просил маму не говорить Петру Ивановичу о том, что я всё ей рассказал.

- Конечно, конечно, - обещала она.

Михалыча целый день не было дома, он уехал куда-то далеко к больным и вернулся только ночью, так что мы не смогли поделиться с ним нашими тревогами и надеждами.

В связи с тем, что Петру Ивановичу стало получше, и у меня и у мамы было очень хорошее настроение.

Ложась в этот вечер спать, я всё мечтал о том, как придёт весна и мы с моим другом пойдём в поля подманивать на дудочку и ловить сетью перепелов.

Больше всего меня прельщало то, что Пётр Иванович обещал в этом году и меня выучить этому искусству, даже дудочку мне заранее подарил.

На следующий день я рассказал Михалычу, как я вчера испугался за Петра Ивановича и как потом всё хорошо кончилось.

Выслушав мой рассказ, Михалыч покачал головой.

- Боюсь, что совсем не так хорошо всё кончится, - угрюмо, как бы самому себе, промолвил он.

- Ты думаешь, что это опухоль? - тревожно спросила мама.

- Даже не сомневаюсь.

- Но почему же тогда сразу вдруг лучше стало и пища начала проходить? Михалыч пожал плечами:

- Трудно сказать почему. Так часто вначале бывает. А потом всё закроется, и конец.

- Какой ужас! - тихо сказала мама. - И ничем помочь нельзя?

Михалыч развёл руками:

- Ты же сама знаешь, тут медицина пока бессильна. - Он закурил и продолжал: - Наверное, когда-нибудь додумаются, будут лечить. Будут… когда-нибудь. Но Петру Ивановичу от этого, увы, не легче.

Михалыч, к несчастью, оказался прав. Облегчение в тот вечер, увы, было только временное. Болезнь не проходила. Пётр Иванович слабел всё больше и больше. Он почти уже не вставал с кровати.

И вот в эти тяжёлые дни выяснилось, что у него на всём свете нет никаких родных, вообще нет ни одного близкого человека.

- Всю жизнь прожил со своими птицами, - сказал как-то про него Михалыч. А теперь и сам вроде подбитой птицы один-одинёшенек остался.

Услыхав эти слова, я вдруг так ясно представил себе своего больного друга в образе старого, подбитого скворца.

Зима, метель, мороз. Все скворцы давно уже улетели на юг. А он лететь не может. Он слабый, больной… Вот и остался здесь один, себе на погибель.

Михалыч и мама много раз предлагали Петру Ивановичу перевезти его в больницу.

- Там чисто, тепло, светло. Там ухаживать за вами будут. Полечат как следует, - говорила мама. - А дома какое лечение? И ухода настоящего за вами нет.

Но Пётр Иванович в ответ на все эти уговоры печально улыбался.

- Какое уж моё лечение?! - устало говорил он. - Мне, видать, ничего не поможет. Нет, - добавлял он, - где всю жизнь прожил, там и умереть хочу. Всё живое в своём логове, в своём гнезде умереть стремится. Вот и я тоже.