Вильмос Корн - Мавр и лондонские грачи

– Так вот оно что! Стачку, значит, хотите затеять! Контракты вам, стало быть, не нравятся. И штрафы чересчур высоки! И работать вам слишком долго приходится, и заработки малы. – Он засмеялся каким-то коротким, вымученным смехом, но тут же продолжал, не позволив сыну прервать себя: – У вас же есть работа. Разве это не самое главное? Двенадцать часов работаете и получаете двенадцать шиллингов в неделю. А мы? Мы работали по шестнадцати часов.

Робин с трудом сдерживал себя. Он снова сел за стол. Руки его сжимали горшок-копилку. Он вдруг резко отодвинул ее от себя и поднял голову.

– Надо нам наконец серьезно поговорить, отец! Ты пережил много тяжелого. Но разве мы, молодые, поэтому должны отказываться от борьбы? Чтобы все оставалось по-старому?

Эдвард Клинг тоже опустился на стул. Некоторое время он мрачно глядел куда-то в пустоту, затем, покачав головой, тихо сказал:

– Мальчик мой, хозяева сильнее нас. У них в руках парламент. Они устанавливают законы. У них полиция. Она расправляется с бастующими рабочими. У них газеты – они пишут, чтó им приказывают хозяева.

– А нас, рабочих, больше, и потому мы сильней…

– Больше-то больше, да не сильней – нет у нас никаких прав. Двадцать лет боролись чартисты за права рабочих, а теперь это движение почти умерло.

– Но живы профсоюзы, и никто уже не в силах уничтожить их. А они тоже за стачку. Мы всё хорошо обдумали. Стачка, можно сказать, уже выиграна. Она вызовет другие выступления. Наша победа будет иметь и политические последствия. Мы подадим пример другим. Настала пора пересмотреть позорные контракты!

– Не связывайся с этими делами, Робин! Сам же знаешь…

– Не могу, отец! Я коммунист, а мы не из тех, что прячутся, когда надо идти в бой! Рабочие смотрят на нас. И если мы будем трусить, то что же должны делать остальные? И зачем ты уговариваешь меня, отец?

Эдвард Клинг уронил голову на свои высохшие, морщинистые руки. Они дрожали.

А Робин думал: почему я никак подхода к отцу не найду? Так хочется ему помочь! Ведь казалось, с тех пор как все уладилось с мамой и Джо, отец переменился, перестал быть таким угрюмым.

– Зачем? – повторил Эдвард Клинг, и в голосе его послышался гнев. Он поднял голову, лицо его было бледно. – Да затем, чтобы хоть кто-то из нашей семьи достиг скромного достатка и не мыкался всю жизнь. И я хочу, чтобы это был ты, потому что ты честный и хороший парень. Вот зачем. А ты меня и слушать не хочешь. И тоже поплатишься за это тюрьмой, а может, и чем похуже!..

– Одного они могут засадить в тюрьму, но не тысячи! – прервал его Робин.

– А я вот не хочу, чтобы ты был среди тех, кого засадят! – закричал Эдвард Клинг. – Не хочу! – Он вскочил и стал расхаживать по комнате. Когда он подошел к двери, та неожиданно открылась – на пороге стоял Джо. Он испуганно отпрянул.

Кто тут кричал? Неужели отец? Что случилось? Джо вопросительно посмотрел на брата. Тот грустно покачал головой. Эдвард Клинг несколько мгновений смотрел на Джо и вдруг втащил его в комнату. Пройдясь несколько раз взад и вперед, он стал на свое обычное место у окна и произнес:

– Не уходи, Джо, сын мой! Ты уже большой. Выслушай и ты, что я так долго таил от вас!

Таким, как сейчас, Джо и Робин никогда отца не видели.

– Твой брат Робин вздумал организовать забастовку у «Кросса и Фокса» в Уайтчапле. Да, да, организовать забастовку. Чтобы она послужила примером для других. Ему девятнадцать лет, а он уже лезет в вожаки! Ну что ж, придется и ему расплачиваться за это… – Он умолк на минуту, но, увидев, что Робин порывается ему возразить, сказал: – Садись, Джо, и слушай внимательно!

Джо послушно сел. Отец был неузнаваем. Лоб рассекала гневная складка.

– Может быть, вас удивляет, – начал Эдвард Клинг хриплым голосом, – что ваш отец, которого вы считали молчуном, вдруг заговорил. – Он смотрел сквозь мутные стекла на темную стену напротив. – Нас доконал пар, машины… и политика. Все началось с пара. Ваш прадед, Томас Клинг, ткал своими руками. Он приехал из Ирландии и думал, что в Англии будет жить по-человечески. А в тысяча семьсот девяностом году он повесился на чердаке своей жалкой лачуги. До сегодняшнего дня я никому не говорил об этом. Жена его умерла с голоду. Да, с голоду. А трех его сыновей – один из них мой отец – отправили в сиротский дом. Вскоре для них начались годы ученичества. Это самое чудовищное и отвратительное, что могут выдумать люди для детей. Своего отца – его звали Джон – я не знал. Его разлучили с моей матерью, когда мне исполнилось всего несколько месяцев. Это было в январе тысяча восемьсот тринадцатого года.

Эдвард Клинг умолк.

Джо припоминал. Правда, они уже многие годы не говорили о дедушке Джоне, но он, Джо, ничего не забыл. В его памяти навсегда запечатлелись рассказы о страшных льнопрядильнях и тех муках, которые терпели там сироты. Маленький Джон, он был очень храбрый, три раза убегал оттуда – хотел добиться помощи для своих товарищей. А до мирового судьи было далеко – часами приходилось бежать через бесконечные поля! Джон умолял судью прийти на фабрику лорда Кéнтерфула, где дня не проходило без побоев, где сирот заставляли голодать целыми сутками. А одного малыша, который от усталости упал возле машины, привязали к этой самой машине и замучили до смерти. Потом его закопали прямо на фабричном дворе. А сколько там еще детей умерло от побоев!

И три раза мировые судьи отсылали Джона обратно, обещали помочь, но после этого наказания и штрафы только увеличивались. И самого Джона так избили, что он чуть не остался калекой. Но в конце концов он все же удрал оттуда. Ему тогда шестнадцатый год пошел.

Эдвард Клинг пристально посмотрел на своих сыновей.

– Что тысяча семьсот девяностый год, что тысяча восемьсот тринадцатый – вам это ничего не говорит, а для сотен тысяч людей это были годы голода и унижений, годы отчаяния и мятежа. И когда ткачи в Ноттингеме разбили сорок паровых ткацких станков, среди них был и ваш дедушка Джон. Более тысячи рабочих маршем прошли через Ноттингем, Бирмингем, Манчестер и другие города. Они и там хотели разрушить машины, которые отняли у них хлеб и обрекли их на голодную смерть. Они поджигали цеха. Напрасно полиция пыталась найти поджигателей. Лишь когда правительство назначило громадную премию в две тысячи фунтов, все-таки нашелся предатель. Тринадцатого января казнили трех вожаков. Три дня спустя еще пятнадцать человек. Других выслали – среди них и вашего дедушку Джона. Он больше не вернулся. И где он погиб, никто не знает. Быть может, в пустыне, а может, и в море.

Эдвард Клинг закрыл глаза. Губы его пересохли. Прежде чем продолжить свой рассказ, он жадно припал к кувшину с водой.

– Что все это дало рабочим? С ними жестоко расправились. В цехах ставили всё больше машин, всё больше людей выгоняли на улицу. И, хотя работают почти все дети в семье, рабочие живут впроголодь.