Любовь Воронкова - Детство на окраине

Соня в ужасе попятилась. Поглядела вдаль — а там, по всей улице, лежали среди черно-рыжей земли такие же страшно белеющие груды…

— Пойдем, пойдем! — зашептала она Лизке и изо всех сил потянула ее за руку.

Девочки выбрались из толпы и припустились домой.

— Ой, мама, мама! — закричала Соня, вбегая в квартиру. — Ой, на улице покойники! Мертвецы!

— А ты зачем туда бегала? — сердито сказала мама. — Без вас нигде не обойдется?! Сиди дома и не смей никуда ходить!

— Это она что — кости смотреть бегала? — спросила из своей комнаты Анна Ивановна. — Ишь, нашли антирес! Я даже окно закрыла — ужасти пахнет как!

Соня не знала, куда ей деться. В куклы играть не хотелось. Во двор ходить мама не велела. Да и во дворе, если раскопать, значит, тоже покойники? Люди ходят по двору, бегают, играют, а у них под ногами — кости, скелеты, черепа… Ой!

Соня послонялась по квартире, посмотрела, как Анна Ивановна клеит свои листики, и отправилась навестить художника. Никита Гаврилович, больной, печальный, стоял перед мольбертом, будто нахохлившаяся птица.

Соня прокралась к нему в комнату и стала смотреть, как он пишет картину, как тонкие длинные кисти касаются холста. Засмотрелась и на самую картину. Вернее, она не на картину смотрела, а в картину, в ее глубину. Она видела там тихий вечер, оранжевый закат над потемневшим лесом. Вдали белела хатка с красными цветами под окнами. Какие-то две фигуры сидели у плетня. По дорожке от хатки шел старик с палочкой. А ближе — река. На берегу зеленая трава и всякие цветы. По этой траве ходят коровы, пасутся… Одна — темно-рыжая с белой грудью, другая — белая с рыжими пятнами и большими рогами…

— Дочка! — тихонько, с радостным удивлением сказала Соня.

Художник чуть покосился на нее, но ничего не ответил. А Соня все глядела и глядела в картину. Как бы хорошо побегать по этой траве, нарвать цветов, походить по воде у бережка!..

Может быть, Никите Гавриловичу показалось, что Соне скучно сидеть и молчать около него, может, ему хотелось остаться одному и спровадить Соню, но он взял со стола тетрадку из толстой бумаги и толстый черный карандаш и дал Соне:

— На вот. Ступай рисуй!

Соня едва поверила своему счастью:

— Мне? Насовсем?

— Насовсем!

Соня тотчас отправилась рисовать. Но уже из кухни вернулась снова.

— А на улице — всякие кости и черепа… — таинственно сказала она. — И откуда только взялись?

— А тут ничего удивительного нет, — ответил художник. — Почему наша улица называется Божедомкой? Значит, тут был божий дом. А божьим домом у нас называется кладбище. В старину здесь и было кладбище. Раньше, бывало, по Москве каждое утро находили на улице то убитых, то замерзших, неизвестных, безымянных. Тогда долго не разбирались — свозили и хоронили их здесь, в общих могилах. Божий дом всех приютит. А потом Москва разрослась, кладбище это забылось, здесь проложили улицу, построили дома… Только еще название осталось — Божедомка. А теперь ступай рисуй.

— А я здесь буду — можно?

— Ладно. Неси скамейку.

Соня принесла из кухни скамейку, на которую мама становится, когда открывает трубу, и села рисовать. Она открыла тетрадку и задумалась над ней. Когда рисуешь углем на стене или щепкой на земле, то там, если что не так, возьмешь да сотрешь. А если тут что-нибудь не так нарисуешь, как же сотрешь? И очень жалко бумагу — такая она хорошая, плотная, белая…

— Ну что ж ты сидишь? — спросил художник. — Рисуй.

— А что рисовать?

— Ну, вот хоть дерево нарисуй… Вот так.

Он взял ее карандаш и тут же нарисовал красивое раскидистое дерево. Вот так чудо! В одну минуту — и дерево!

Но Соня больше любила рисовать людей. Она долго, задумчиво смотрела на это дерево, а потом пририсовала к нему человечка. Человечек таинственно выглядывал из-за ствола. Потом нарисовала еще одного человечка — с другой стороны дерева. Этот выглядывал так же таинственно. Потом нарисовала штук двадцать таких человечков, и все они выглядывали друг из-за друга. Их было так много, что на странице не осталось больше места.

Художник посмотрел на Сонин рисунок и удивился:

— Кто же это такие? Почему они все прячутся друг за друга?

А Соня и сама глядела на них с недоумением и даже с некоторым страхом. Эти нарисованные человечки как будто уже теперь живые и живут своей собственной жизнью, а почему они прячутся за дерево и выглядывают оттуда, Соня и сама не знала. И она ответила шепотом, чтобы человечки не слышали:

— Может, они разбойники?

Художник засмеялся и сказал:

— Ну, видно, с тобой не работа. Сиди тихо — я твой портрет нарисую.

И тут же нарисовал Соню на листе бумаги.

— На вот тебе твой портрет. Ступай покажи маме.

Соня взяла портрет и, не спуская с него глаз, отправилась в свою комнату. С портрета на нее глядела она сама — с завитушками на голове, с удивленными, широко открытыми глазами и в платье из клетчатой сарпинки.

Но, прежде чем уйти, опять спросила:

— А зачем же канавы на нашей улице вырыли? По канавам прямо вода к нам потечет?

— Не прямо по канавам, а в эти канавы проложат трубы, — ответил художник, — и уже по трубам пойдет вода. Поняла? А теперь иди, остальные вопросы на завтра.

И мама, и отец, и Анна Ивановна, все, кому Соня показывала свой портрет, удивлялись:

— Как это может человек взять да и нарисовать что захочет? Да ведь и похоже-то как!

Но ни портрет, ни тетрадь с карандашом не могли отвлечь мыслей Сони от того, что происходит на улице, под окнами их дома. Канава с каждым днем продвигалась все ближе, к самым их воротам, и страшные белые груды вырастали вдоль тротуара. По ночам Соне снились страшные сны — она просыпалась с криком и плачем. А когда ходила по двору, то словно смотрела сквозь землю и видела там, у себя под ногами, те же черепа и кости. Это были тяжелые дни. Во дворе и на улице уже пахло не тополями, а тлением и сырой могильной землей.

Но наконец все это миновало. Кости погрузили на большие телеги-полки́, запряженные крупными ломовыми лошадьми, и увезли на кладбище.

В канавах проложили трубы и засыпали их землей. Мостовую заровняли, замостили булыжником.

А в дом явилось чудо. Скамейку, на которой всегда стояли ведра с водой, из кухни убрали. На этом месте, на стене, появилась белая раковина с блестящим медным краном.

И вот оно — пожалуйста! Отвернешь кран — и бежит вода, льется звонкой струей, чистая, холодная, веселая вода. И сколько хочешь ее, столько и наливаешь!