Михаил Глазков - Горюч-камень [Повесть и рассказы]

Страдальческие глаза ее повлажнели, и Мишка ладонью провел по ним, отер слезы. Не в силах был ничего сказать.

— А картошку на семена береги… Не век тут немым быть… к весне, бог даст, прогонят… Огород посадишь.

Мишка не выдержал, заплакал. Выбежал, боясь разреветься, на улицу. Постоял за углом, трясясь от рыдания. Мороз прохватил холодом, и он немного успокоился, пошел по переулку.

Тетка Фекла, Семкина мать, была дома, крутила ручную мельницу с Семкой. Всполошилась, увидев заплаканного Мишку.

— Аль что случилось?

— Бабушка умирает…

И Мишка, уткнувшись в теплый фартук тетки Феклы, заплакал навзрыд.

Когда они втроем пришли в Мишкину хату, бабушка уже была недвижная, лежала, словно сморенная сном. Сморщенное личико ее выражало успокоенность и неведомую доселе Мишке отчужденность.

Тетка Фекла молча перекрестилась и накрыла бабушку простыней.

— Упокой, господи, душу рабы твоей Парасковьи.

Мишка остро почувствовал свое одиночество, даже все в хате показалось ему каким-то чужим и стылым.

— Сема, идите с Мишаткой к нам, я скоро приду, — сказала тетка Фекла. — Да не плачь, ей хорошо — отмучилась, бедная, больше не увидит этих проклятых извергов… Ступайте, ступайте, сыночки мои!

…И началась у Мишки новая жизнь, в чужом доме, сирота не сирота — приемыш. И все же не один — в семье, хоть и в соседской. Сначала никак не мог привыкнуть, проснется утром, глазами — луп-луп! — где это он: свет в окнах такой же, а все кругом не так. И матица над головой не в таких трещинах, и трубка не на месте. Потом уж проморгается, оглядится — вспомнит, что не в своей он хате, а в Семкиной. Да вот он и Семка рядышком, под полушубком ежится — к утру кирпичи на печке остывают и становится зябко.

И еще плохо — голоднее стало. Бабушка всегда находила что-нибудь сварить. Хоть раз в день, но находила. А здесь и картошка раньше, чем у них, кончилась, питались жидким киселем из овсяной отмашки, да выменивала тетка Фекла кое у кого мороженую — блюдами— барду, по лепешке на каждого в день давала.

Однажды Мишка пошел в свой дом, нового дружка проведать — там теперь жила семья эвакуированных из Залегощи. Был в той семье Мишкин ровесник — Витек Дышка. Так его прозвали за то, что лепешки из барды называл по-своему — дышками. Прилипло это прозвище к нему, как репей к телку.

Немцы, когда заболела Мишкина бабушка, в дом не заглядывали, боялись тифа. И сейчас его стороной обходили на радость эвакуированным. Но сразу же за домом в переулке ставили грузовые машины.

Пока бежал Мишка, портки, из плащ-палатки сшитые, встали колом, коленки замерзли, и Мишке не терпелось скорее вскочить в хату. Как вдруг замечает: стоит в переулке грузовик и из-под брезента виднеются буханки. Гора хлеба! Настоящего хлеба, которого не ел, кажется, вечность!

Мишка позабыл и про холод, и про зябнущие коленки. Воровато оглядевшись по сторонам, он подбежал к машине и зашарил глазами: на что бы встать — не дотянуться до буханок. Нашел. Встав на выдавшуюся из-под борта скобу, Мишка подтянулся и, жадно ухватив пятерней буханку, спрыгнул. И тут же весь похолодел от неожиданности и страха.

Позади него стоял немец в черном комбинезоне. Стоял и, как определил Мишка, недобро улыбался.

Первым желанием было броситься в сторону, в обход немца. Но тут же Мишка сообразил, что от такого долговязого не уйти. Тогда он, сам не понимая, как додумался до этого, протянул ему хлеб:

— Нате вот — упал из машины…

И тут немец, как и Мишка с минуту назад, озирнулся по сторонам, подошел к кузову, достал буханку и поспешно сунул ее Мишке под фуфайку:

— Форт, форт, кнабе! Бистро, мальшик! — и подтолкнул в спину.

Две буханки, чудом раздобытые Мишкой, тетка Фекла растянула на неделю — отрезала по тоненькому ломтику только ребятам, сама же сметала со стола просыпанные крошки и благоговейно клала в рот, как невиданное лакомство.

Забытый вкус хлеба бередил Мишкину память, вызывал из недавнего прошлого дорогие сердцу картины. Бот дед Веденей выносит из амбара и подает ему и друзьям перед выездом в поле по большой краюхе духовитого ржаного хлеба, с прилипшими с исподу капустными листьями. Хлеб словно дышит в руке — мягкий, с тоненькой румяной корочкой, как тут удержишься, чтобы не откусить.

Хлеб начал сниться Мишке. Приснилось ему раз, что возвратилась с окопов мать и вывалила из мешка на стол целый ворох ковриг.

— Мам, а почему на нижней корке нет капустных листьев? — притворяясь, что не очень голоден, интересуется Мишка и, не ожидая ответа, отламывает от ковриги кусок, жадно подносит ко рту. Но, странное дело, откусить ему ни разу не удавалось — всякий раз он просыпался то ли от Семкиного ерзанья под полушубком, то ли от лающего окрика немецкого патруля за окном…

…Скорей бы приходила весна. Обычно ей радовались— наступала пора перехода от долгого зимнего сидения и затишья к деятельному движению. Все сущее в селе тянулось на простор, к солнцу, в поле и на пастбища. Но нынешняя весна вряд ли принесет радость — село наводнено врагами, ими забиты все хаты и подворья, огороды и околицы. Смерть и разорение сеяли они вокруг.

Морозы сменила оттепель. Оттаяли в поле пригорки, на бывших картофляниках появились черные проталины. И люди, с кошелками в руках, брели туда за мороженой картошкой — последней надеждой на спасение. Голод притупил осторожность. Поговаривали, что где-то за селом немцы наставили мин на случай отступления, но люди шли, не задумываясь, что под снегом таится опасность: там, на оттаявших буграх, их ждала пища.

— Миш, пойдем в поле, — предложил Семка, увидев, как по улице Коновалиха пронесла кошелку с прелой картошкой.

— Ладно. Только я сбегаю за Дышкой — он тоже пойдет, — быстро согласился Мишка.

И вот они втроем, с ведрами, а Семка еще и с санками— мать навязала — идут по прогону на дальнее поле, к самому Хомутовскому лесу. Семка с Мишкой хорошо помнят, где осенью была картошка. Там наверняка еще никто не был, и они обязательно принесут по ведру.

У обочины снег набух водой и потемнел, вверху светит и греет спины солнышко, на душе у ребят весело. Принялись дурачиться, на ходу сталкивать друг дружку с дороги. Витек Дышка оступился, сунулся по колено, зачерпнул снегу в кирзовый сапог. Ойкнул, сел, принялся вытряхивать из голенища.

— Ну я шешаш вам жадам! — сидя, погрозил он кулаком. — Дай только шапог взждеть!

Мишка с Семкой пришпорили по дороге, за ними— рассерженный Витек.

Незаметно так дошли до картофельного поля.

Семка, волоча салазки, свернул с дороги первый: черная проплешина неудержимо влекла к себе, сулила удачу. Оставив салазки снегу, Семка начал споро ковырять землю палкой.

— Есть! — крикнул он через минуту. — Во какие крупные!