Михаил Глазков - Горюч-камень [Повесть и рассказы]

К полудню коровенки вконец вышли из повиновения. Ульянина легла в борозду и, уронив лобастую голову на сырые комья земли, по-человечески скорбно глядела перед собой большими, мутными от слез глазами, запаленно дышала. Ребра так и ходили на ее впалых боках.

Ульяна в сердцах зашвырнула лозиновый прут, подбежала к корове, опустилась на колени и, взяв в руки ее рогатую голову, заплакала навзрыд:

— Да за что ж на вас-то, бедных, такой крест непосильный! Ну, прости меня, Зоренька, прости — сейчас распрягу! Чтоб тебе, фашист проклятый, после смерти не было места в земле!..

Подошла Федосья, тронула Ульянино плечо:

— Ну ладно, будет тебе травить душу. Не время раскисать. Вставай, распряжем и дадим отдохнуть малость.

С непривычки это они. Пообвыкнут, втянутся — куда деваться…

Женщины стали поспешно снимать с коров упряжь. В это время с другого конца загона донеслись тревожные крики: что-то случилось у Настенки с Домнухой.

Ульяна и Федосья бросили распряженных коров и побежали туда.

То, что они увидели шагах в пяти от свежей борозды, заставило невольно вздрогнуть: из-за серых кустов полыни зловеще выглядывал хвост неразорвавшейся бомбы.

— Иду себе, корову за повод волоку, гляжу, торчит что-то за полыном, — сбивчиво поясняла взволнованная Домнуха. — Я— туда, а там вон какое страшилище! Еще бы немного и…

— Бог миловал, — перебила Настенка. — А пахать дальше нельзя. Поедем, бабы, домой, скажем про бомбу Лукерье.

…Бригадирку нашли в хате деда Веденея, пособляла ему ладить пахотную сбрую для трофейного битюга. Его решили выводить завтра, на другое, Засвинское, поле — там тоже земля на подходе.

— Вы что, как бешеные? — неласково встретила Лукерья влетевших в хату женщин. — Почему так рано кончили?

— Моли бога, что не поздно, — обиженная такой встречей, сердито ответила Ульяна. — Там бомба. Во какая!

— Где?

— Где, где! За Косым, на поле, вот где! Прогляди Домка и — поминай как звали…

Лукерья удивленно и озадаченно переглянулась с посерьезневшим дедом Веденеем.

— Чья бомба-то, немецкая?

— А черт ее знает, чья она. Резнет, так не разберешься, чья.

— Ну, хорошо, бабоньки, идите отдыхайте. Будем думать, что делать с этим нежданным гостинцем.

И бригадирка, огорченная тем, что так некстати прервались с трудом начатые полевые работы, вышла вместе с колхозницами из веденеевой хаты…

Всю ночь напролет не спал дед Веденей: все обмозговывал, как быть с треклятой бомбой. По сути и думать то было нечего: как услыхал о ней, так сразу и решил, что это не бабьего, а его, мужичьего, ума забота. Ведь он — единственный мужик в бригаде, ему и освобождать поле от этой чужеземной пакости.

Дед Веденей ясно осознал всю меру смертельной опасности предстоящего дела, но он окончательно укрепился в мысли действовать немедля и с рассветом решительно принялся за подготовку.

Стараясь не разбудить бабку Секлетею, он споро оделся и, не скрипнув избяной дверью, вышел во двор. В амбарушке отыскал пеньковую веревку, прихватил моток провода — по-хозяйски отмотал когда-то у постояльцев-немцев от телефонной катушки. Взял лопату и пошел к закуте, где стоял, шумно дыша, битюг. Надеть на него хомут с постромками и вывести на гумно, было минутным делом.

У крыльца дед Веденей вдруг вспомнил что-то и, привязав лошадь к баляснику, поспешил в хату. Прокрался на цыпочках к святому углу, снял с гвоздика образок с ликом Николая Чудотворца и, сунув его за пазуху, направился к двери.

Но тут подняла голову спавшая на печке бабка Секлетея:

— Ты куда это, Ведеш, ни свет ни заря?

— Да вот… надо тут, съездить кое-куда… Ты спи, спи! Я скоро вернусь…

— А зачем это тебе понадобилась иконка?

— Иконка?.. Да-да, конечно, иконка… Я ведь с ней, стало быть, всю империалистическую прошел. Просто так… Ну ты ж и глазастая!..

— Хватит тень на плетень наводить! Куда собрался такую рань?

Пришлось все рассказать…

— Ну ты гляди там, Ведеша, близко к ней, заразе, не подходи, — слезши с печки и зачем-то поправляя у него ворот фуфайки, напутствовала бабка.

— Скажешь тоже! Зачем же мне близко! Конечно, не подойду. Ложись, ложись, не волнуйся, — дед Веденей неумело коснулся заскорузлой ладонью ее простоволосой головы, двинулся к выходу.

У дверей остановился:

— Ты тут Григорею-то, если что, ничего на фронт не отписывай. Не волнуй его, пущай воюет спокойно — у него там дела посурьезней…

— Да ты что, Ведеш, аль чуешь что?

— Это я так, про всякий случай. Ложись, говорю, еще рано.

И шагнул через порог.

На улице не было ни души, и дед Веденей, втайне радуясь этому, прибавил шаг, понукая спокойно переваливающуюся лошадь. Из калитки Федосьиного двора выглянул заспанный Венька!

— Ты куда, деда?

— А что тебе? В лес я, за жердями, — нехотя солгал тот. — Ты-то чего ни свет ни заря?

— Корову под закопом попасти до работы. Возьми меня с собой!

Дед сперва подумал, что, может быть, и впрямь взять парня, глядишь, что-нибудь и пособит. Но тут же погасил эту мысль: случись что, я-то хоть старый, свое отжил, а мальцу еще жить да жить. Нет, незачем рисковать!

— Иди, Веня, паси корову, недосуг мне с тобой.

И пошел дальше, ведя в поводу медлительного битюга.

До Косого верха дошел, когда солнце выкатилось из-за горизонта и озарило всю округу веселым розовым светом. Вешнее поле ожило, заиграло разными цветами.

Дед Веденей огляделся кругом. Сколько раз за свою долгую жизнь приезжал он сюда — еще мальчишкой с отцом, а позже сам — пахать, скородить, сеять, а потом косить хлеб и свозить его в снопах на ток! Можно ли представить себя без этого поля? Невозможно, как нельзя допустить мысль, что оно могло быть порабощенным. Вон как искорежили, изранили землю оккупанты! Снарядные воронки, словно оспины, обезобразили ее. Изувеченное поле! Изувеченное, но не покоренное, живое, ставшее после стольких, вместе перенесенных испытаний еще более родным. Он, человек, должен залечить раны кормилицы-земли. Кто же, как не он, хозяин, это сделает!

…Бомбу дед Веденей отыскал сразу: прошел по кромке вспаханного клина и без труда обнаружил ее торчащий из земли хвост.

Он стреножил обрывком немецкого провода битюга и без опаски пустил пастись, знал: никуда не уйдет этот пентюх.

Лопатой стал откапывать корпус бомбы, стараясь быть как можно осторожнее, почти не прикасаясь к коварному металлу. Бомба оказалась большой, и было непонятно, почему она не взорвалась. «Наверное, в мочажину угодила, вот и не сработала», — решил дед Веденей, не больно-то разбирающийся в тонкостях чуждого ему дела. Главное, побыстрей, до приезда баб, откопать ее, сатану, и оттащить в провал, пусть там лежит себе до поры до времени.

Провал — глубоченная карстовая ямина, куда в половодье с гудом стекает вода с полей. Говаривали, что, если спуститься в этот каменный колодец и пойти по подземелью, то можно выйти к самому Ворголу, у Горюч-камня. Дед Веденей помнит, как он мальчишкой с ребятами хотел было спуститься в провал. Обвязали его веревкой и начали спускать, до половины уж добрался, но тут из темноты как шарахнутся жуткие летучие мыши, и он благим матом заорал, чтобы тащили наверх…