Василий Никонов - Сохатёнок [Повесть]

Андрон появляется не скоро. Спустившись на землю, прихватывает лестницу. Тоже хитрый ход: без неё на чердак не заберёшься.

«А руки у него пустые, — размышляет Чубарёнок. — Выходит, вправду прятал шкурки. Наверно, соболиные».

В глухую ночь, когда Стась крал горох, Малыш видел сон.

Снова снилась мать: она лежала в густом сосняке, на зелёно-бархатистом мху. Сохатиха поит его синеватым молоком, лижет лоб, грудь, шею.

Малыш по очереди сосёт из двух задних сосков. Вымя становится тощим и дряблым. Тогда сохатиха поднимается на час-другой, пасётся недалеко, торопливо щиплет сочную траву.

Она отходит дальше, дальше, но так, чтоб видеть его. Уходя, наказывает лежать, не подниматься. Не подниматься, что бы ни случилось.

Другие матери не знают, сколько погибает малышей из-за неосторожности.

А она знает и потому учит: затаись и жди.

Как же стать незаметным? А вот так: не шевелись; протопает медведь — замри, мелькнёт рысь — не дыши. Хорошо, что он послушный, никогда не нарушает материнскую волю.

Вдруг сохатёнок услышал треск кустов, увидел прыгающую мать. Она то прыгала, то замирала невдалеке от Малыша. Такой танец он видел впервые. Ему стало забавно и боязно.

Из-за кустов вышел человек. Зверь и человек, казалось, играли в прятки, пока человек не понял, что перед ним мать-сохатиха и танец её — природная хитрость.

Мать, прыгая, тревожно смотрела в сторону Малыша. Он понимал, что это означало: лежать, лежать, лежать! И не только. Лежать не шевелясь, замереть не дыша!

Человек не стал гнаться за лосихой. Повернул в другую сторону, скрылся в кустах.

Мать похвалила сына за выдержку, облизав особенно тщательно…

Сон длился долго, с перерывами; мать то терялась, то находилась. Она стала мычать тонко-тонко, как тёлка Красуля. На самом деле так и было. на дворе давно рассвело. Красуля почему-то задержалась, подошла к загончику, начала мычать. Мычала до тех пор, пока Малыш не проснулся, не встал на ноги. Может, ей хотелось вместе походить по лужайкам, а может, вообще подружиться и всё время гулять вместе.

Малыш не проявил никакой радости. Траву есть было рано, гулять — тоже. Красуля ушла, а Малыш снова лёг и закрыл глаза.

Этот день был несчастливым для Сараниных. Привезли старика Лукьяна с ушибленной ногой. Дня три назад председатель колхоза послал охотников в тайгу напилить лесу для новой школы. Бормаш отвозил рабочих на дальнюю лесосеку. И вот случилась беда. Как и почему, не очень понятно. Говорят по-разному, а сходятся на одном: Трухина рук дело.

Чубаров с Первушиным снимают старика с телеги, вносят в избу.

Голова Лукьяна откинута, в жёсткой бороде торчат зелёные былинки. Тонкие руки скрестились на впалом животе.

— Деда, деда! — Петя подбегает к постели. — Ты упал, да?

— Упал, Петруха. Не повезло, малина-ягода…

— Сломал ногу? Больно тебе?

— Ничего, оклемаюсь… Максимка, сходи за бабкой Феней. Иль ты, Петруха.

— Я, дедушка, я! — Петя бросается к двери. — Сказать, чтоб травы дала?

— Скажи. Она знает какой. Мол, от ушиба… Она знает.

Максим снимает с кровати одеяло, укрывает дедовы ноги. Чубаров подкладывает вторую подушку.

— За старшего ты теперь, Максимка! — Лукьян вытирает глаза. — Невезучие мы, ох, невезучие!..

— Как же ты, Лукьян? — печалится председатель. — Мужик вроде поворотливый, а не уберёгся.

— Оно так: счастье — на крылах, несчастье — на костылях… — охает старик. — Не подфартило. Одно слово — беда.

— Тут, Алексей, дело нечисто. — Первушин прикрывает дверь. — Говорил мне возчик, будто Андрон нарочно бревно уронил, когда в штабеля складывали. Будто тяжело ему стало, он и отпустил. А Лукьян держал, да не выдержал, бросил тоже, да на свою ногу…

— Так, Лукьян, было дело?

— Кто его знает… — охает старик. — Упало и упало. Со всяким могло случиться.

— Слушай-ка, — догадывается Чубаров, — не видал ты, как Трухин сохатиху убил?

— Не случилось, Лексей, не пришлось, — отворачивается Бормаш. — Да и что мне: убил — убил, его дело — его ответ.

Максим хотел сказать: «Как же, дедушка, мы видели!» Но что-то вспомнил, промолчал, будто но слышал.

— Загадка! — ерошит затылок Чубаров. — Как же Синчук пронюхал?

— Не знаю, не ведаю… — охает старик. — Охо-хо! Нога-ноженька, что со мной теперь будет? С ребятами как теперь?

— И ты, Алексей, не знал? — удивляется Первушин.

— Сном-духом не чуял. Приходит Синчук утром, спрашивает: «Почему, председатель, законов не соблюдаешь? Вчера браконьер сохатиху застрелил, а ты ухом не ведёшь?» — «Не может быть, отвечаю, ничего не замечал». — «Пойдём, говорит, заглянем к Трухину, может, свеженинкой угостит?» Так и вышло, стрелил мужик сохатиху… Слушай, Лукьян, — начинает догадываться Чубаров, — откуда у тебя лосёнок?

— Малыш-то? — медлит Бормаш. — Значит, как нас председатель послал за мохом, в тот день и нашли на берегу. Ребятишки увидали. Ох, ох! Грехи мои тяжкие!.. Што бабка-то не идёт?

— Мясо у Андрона на второй день взяли? — вспоминает Чубаров.

— Кажись, на второй. Не помню, Лексей, охо-хо, не помню!..

— Так, — ищет зацепку Чубаров. — Когда я хотел тебя в понятые пригласить, ты ужом, ужом! Ох, крутишь-вертишь, Лукьян. Не зря, видать, Андрон с бревном-то…

Подозрение Чубарова пугает Бормаша. «Не дай бог, откроет секрет, тогда совсем несдобровать. О мясе узнает. Хоть не пользовался, а брал. „Способник браконьера, скажет, вот ты кто!“ Статью прилепит. А ребята, ребята как?.. Ох-хо!..»

— Не видел, — твердит Бормаш. — Разве не понимаю…

— Ты лежи, Лукьян, не волнуйся, — успокаивает Первушин. — Как бы ни было, в обиду не дадим. Ребятишек — тоже. А тебе, Алексей, скажу: надо приструнить Трухина.

— Да уж куда больше! Тысячу рублей заплатит.

— Тысяча для него не забота. И две отдаст. Надо морально нажать.

— Как это — морально?

— А так: созвать поселковое собрание, пропесочить, предупредить: повторится — вон из села!

— Можно попробовать, — соглашается председатель. — Поговорю с народом.

Бабки Фени дома нет. Петя с сохатёнком дважды обходят огород, баньку, сосновый лесок — он совсем рядом. Лосёнок просит по привычке ключевой воды. Она такая жгучая, что ломит зубы.

— Что будем делать, Малыш?

Если бы он умел говорить, сказал бы: «Надо ждать. — И добавил бы: — Бабка Феня старая, значит, далеко не уйдёт, где-нибудь у соседей. Сидит, пьёт чай, разговаривает».

Но Малыш ничего не сказал, только мотнул головой.

— Посидим, подождём, — решает Петя.

Сидеть Малыш не может, это каждому ясно. Побегать, попрыгать — с большим удовольствием! Только Петя почему-то невесёлый!