Леонид Фролов - Жемчуг северных рек [Рассказы и повесть]

— А я на лосадке поеду, — похвастался он.

Зиновий Васильевич перехватил завистливый Тишкин взгляд.

— Что, Тишка, и тебе охота? — спросил он.

— Охота, — признался Тишка и подошёл к лошади. — Я бы сзади за вас удержался.

Зиновий Васильевич обрадованно засмеялся:

— Нет, с двоими мне не управиться. — Тёплая волна надежды на то, что случайная встреча в лесу обещает будущее взаимопонимание, разливалась у него по телу и поднимала настроение. — С двоими не совладать. Как бы этого дорогой не потерять, — сказал Зиновий Васильевич, кивнув на Николу.

Митька, видимо, принял его отговорку всерьёз.

— Зиновий Васильевич, а может, я и сам довезу, — испугался он. — А то и в самом деле подушка-то с холки съедет…

— Не съедет, Дмитрий, не трусь, — бодрым голосом крикнул Зиновий Васильевич. — И свалимся, так на землю.

Он обхватил левой рукой Николу, прижимая его к себе, а правой взялся за повод.

— Н-но, поехали!

Лошадь неохотно пошла.

Никола заколошматил ногами. Но из-за подушки, на которой сидел, не доставал боков лошади.

— Н-но, поехали, — повторил он, подражая Зиновию Васильевичу.

— Везёт Македонскому. — Тишка сглотнул слюну.

Зиновий Васильевич, оглянувшись, подмигнул ему и пообещал:

— Приходи завтра, и тебя покатаю.

— Я бы тоже пришёл, — уже спиной услышал Зиновий Васильевич голос Славки.

— Приходите все! У нас ещё лошади есть, — пообещал Зиновий Васильевич, оттаивая душой и уже зная, что у него есть помощники.

Вот ведь не думал не гадал, а вышел как раз на развязку ещё сегодня, казалось, непосильных узлов. Сколько их, пацанов, в Полежаеве?

Вчера ему на глаза попались эти же четверо. В мыслях-то Зиновий Васильевич окрестил их бездельниками. Дуреют от скуки, не знают, чем время убить. Никакого беспроволочного телефона этот рыженький не изобретёт. Лучше бы колхозу помог в безвыходной ситуации.

У Зиновия Васильевича вызревал в голове план. Да и какой, собственно, это план? Так, повторение азов. Ни одно поколение полежаевских ребятишек не сидело в страду без дела. Почему нынешние-то баклуши бьют? Это уж твоя, Зиновий Васильевич, промашка. Ты отпустил вожжи.

Зиновий Васильевич корил себя, а на душе было радостно: удачно сложился день!

— Слушай, — спросил Зиновий Васильевич Николу, как взрослого. — Тебя почему Александром Македонским зовут?

— А кашу неплавильно ем…

— A-а, — протянул Зиновий Васильевич, хотя не уловил логики: Александр Македонский — герой, а каша есть каша. Правда, мало ли что бывает в походной жизни… Может, и с кашей приключилась у Македонского история. Ребята ж нынче растут головастые: много знают.

Зиновий Васильевич почему-то снова вышел мыслями на рыженького изобретателя. Что-то ему не давало покоя, тревожило его после разговора с Аликом. Ведь умный парень. И руки к плечам приставлены правильно, мастеровитый парнишка: паять, сверлить, читать радиосхемы, магнитофон чинить — всё, где тонкие пальцы нужны, умеет. Вот это, наверно, и беспокоило Зиновия Васильевича. Парнишку тянет к одному, а он, председатель, норовит ему подсунуть другое, склоняет, как Алик ловко сказал, к «молоку и мясу». У парня душа-то о другом деле кричит. Но ведь о деле же тоже! Ой, перегнул, пожалуй, Зиновий Васильевич палку, жестковато обошёлся с мальцом. Ой, жестковато… «Тоже мне гусь выискался, — с неодобрением подумал о себе Зиновий Васильевич. — Всех решил под одну гребёнку стричь: и ювелирной точности мастерового, и человека с кувалдой. Да кто с кувалдой-то? Кто?» — тихо засмеялся он.

Никола, услышав смех, обернулся к Зиновию Васильевичу, едва не выскользнув из руки.

— А вас кто смешит? — спросил он серьёзно.

— Да смешинка, понимаешь ли, в рот попала, — не переставал улыбаться Зиновий Васильевич.

Никола с интересом посмотрел в его рот.

— Не видно, — озабоченно сказал он. — Навелно, плоглотили уже…

Зиновий Васильевич покрепче прижал Николу к себе:

— А ты не крутись, а то упадём оба.

Лошадь шла размеренно и спокойно, будто понимала, что на ней находится особый всадник и его надо везти осторожно. «Работника везу, мужика», — переключился мыслями на Николу Зиновий Васильевич. Но это он думал, что переключился, а мысли его опять вернулись к Алику. Ведь в деревне же парень растёт, деревенскую работу тоже должен ценить. Ишь характерец-то: палец в рот не клади. Что нравится — тем занимаюсь, а там — хоть потоп…

Вот потопа-то и опасался Зиновий Васильевич. Погода стояла на редкость хорошая для сенокоса, но барометр уже не однажды пугал его: стрелка вдруг начинала отклоняться от «ясно» к ненадёжному слову «переменно», за которым уже и находилась опасная для крестьянина пора — непостоянство. Хуже нет, когда с утра солнце подсушит валки выворошенной колхозниками травы, с полудня соберёшься её сгребать — и вдруг выстрелит дождь. Начинай тогда всё сначала: дожидайся солнца и разбрасывай траву сушиться, да поглядывай на небушко, успеть бы сгрести её до очередного дождя. А уж если дело дойдёт до потопа, совсем хана. Когда небо разверзнется, опрокидывая на луга и поля нескончаемые потоки воды, тогда сенокос превращается для председателя в муку: и косить надо — впереди подпирает другая, не менее ответственная страда, жатва, — и опасно валить траву, потому что, если дожди затянутся, она, подкошенная, изопреет на мокрой земле, сгниёт, и ты остался без сена.

И всё-таки сенокос — праздник. Раньше (Зиновий Васильевич был мальчишкой) на сенокос выдавали из колхозных закромов гороховую муку — варить кисель на лугах. Его заваривали прямо в ведре, на всю бригаду, а потом раскладывали, дымившийся паром, по алюминиевым мискам. Зиновий Васильевич не помнил более вкусного киселя. Бывало, мать по его настоятельной просьбе готовила свой, но он был уже не тот: и масленый, да не пахучий — ложка застревала в горле. «На миру, конечно, вкуснее», — соглашалась мать.

Лошадь вывезла Зиновия Васильевича на Межаков хутор. От хутора тут уже ничего не осталось — ни домов, ни черёмух, росших под окнами, ни пашни. Дорога и та заросла гусиной травой-муравой. Зиновий Васильевич не взял бы сейчас на себя смелость указать, где стояла изба Межака, его деда. Мать ему как-то показывала, но тогда у неё была привязка к кустам жимолости. Теперь всё выкорчевано, и матери тоже было бы не узнать места.

На хуторе осталось сооружение более поздних времён — силосная яма. Правда, стены у неё обвалились, как у старой траншеи, и затянулись крапивой. Но если бы прижало с кормами, яму можно было бы быстро поправить — на день работы хорошему плотнику. Зиновий Васильевич непроизвольно повернул лошадь к зеленеющему бугру крапивы. Нет, он не собирался силосовать на Межаковом хуторе, не было у него намерения поправлять заброшенную несколько лет назад яму. Тогда зачем он ехал? Вспомнилось, что ли, как мальчишками работали здесь — визгу-то, гаму-то, кувыркания в мягкой траве… А ведь и у этой ямы тоже, не только в поле у молотилки, привыкали его ровесники к радости коллективного дела. Теперь силосуют по-новому — закладывают траву в бурты. Трактор навозит её с лугов, утрамбует, бульдозер завалит землёй — бурт готов. А в ямах силосовали в основном ребятишки: на лошадях доставляли с лугов осоку, трамбовали, ходили вдоль сруба ямы кругами, устраивая кучу-малу, выплясывая, горланя кто во что горазд песни, — весело!