Валентин Сафонов - Старостёнок

Филин что-то зло буркнул. По натуре своей он не умел сидеть без дела - постоянно искал работу, даже самую неблагодарную, своим большим тоскующим рукам.

Добродушный Демид Прохоров махнул на Константиди рукой:

- Помолчал бы уж, Одесса, вечно ты с глупостями. Разве ж вы пригодны к военному делу? Посмотрите на себя - чисто бабы на ярмарке. Я вот что скажу: добренькие мы слишком. Полгода, почитай, Россия у немца под сапогом, а мы воевать никак не научимся - все бьют нас за нашу доброту.

- За одного битого двух небитых дают,- степенно вставил Филин.- Эх, ребятки, в баньку б теперь наладиться, веничком березовым по спине пройтись…

- Прошелся б я по тебе! - вконец осерчал Митек. - Старосту ноне ночью пожалел, холуя немецкого. Распустил нюни.

- Чего ж безвинно? Парамон Моисеич людям худого не делал. Свойский мужик. Не с руки нам его…

- Жди, пока сделает. Летчика с Соленым вместе в поле рыскал, на пару.

- Как в воду канул летчик. Что за оказия приключилась?

Бородатый Демид вдруг насторожился, предостерегающе поднял руку:

- Помолчите-ка!

И пояснил, ловя на себе любопытные взгляды товарищей:

- Почудилось, шумит кто-то. Где стрелялка-то моя?.. Погляжу пойду.

- Бинокль возьми,- посоветовал Митек.

- А кой черт из него в такую темень разглядишь? - не понял насмешки Демид. Держа в могучих руках игрушечный карабин, пригибаясь низко, вышел. Облако холодного воздуха облепило в дверях его фигуру, пламя на гильзе-коптилке затрепетало.

В землянке тревожно ждали. Митек потянулся к пулемету, ласково погладил рукой полированное ложе.

Вернулся Демид не скоро, когда уж и обеспокоенный Кремнев подался было на выход. Столкнулись они в дверях.

- Край леса шумел кто-то. Ребячий вроде голосок, детский.

- Может, заблудился кто?

- Навряд… Поди, ребятишки незнамовские на лыжах бегают.

Кремнев снова устроился за столом, попросил у Филина папиросу, разминая ее пальцами, сказал строго:

- Порешить старосту или полицая - дело нехитрое. Их обоих голыми руками взять можно. А немцы кару на деревню снарядят, людей погубят, баб, ребятишек. Ни к чему это, мало ли и без того крови… Надо по волости, по штабу ихнему ударить. К этому и готовиться будем, чтоб не с бухты-барахты. Силенок у нас не ахти пока, расчет наверняка делать следует..,

И, прикуривая от трофейной зажигалки, добавил:

- Может, и без причины шумят на опушке, а дисциплины у нас нет настоящей. Не бережем себя. С нынешнего вечера будем выставлять ночной караул. Константиди, тебе заступать, собирайся.

Костя зябко повел плечами, виновато улыбаясь, продолжал сидеть у камелька.

- Давай я посторожу,- жалея теплолюбивого грека, предложил Филин.

Сержант не услышал его, приподнялся за столом:

- Константиди, службу забыл?

Костя порывисто вскочил на ноги, посуровев лицом, прошел в дальний угол, где на железном крюке висел тулуп.

Митек, отойдя душой, беззлобно рассмеялся:

- Смотри, беззаветный герой, раньше времени на морозе-то статуем не стань.

И стал устраиваться спать, догадываясь, что менять Костю придется ему.

Бабы-соседки обмыли Анисью, положили в горенке на стол, прикрыв тело белой холстиной.

- Долго, знать, жить собиралась покойница, ничего смертного себе не приготовила,- посетовала вдовая красноармейка Дарья, перекопав содержимое Анисьина сундука.

Парамон Моисеич не вмешивался в бабьи хлопоты: убитый горем, отрешенно сидел на скамье, неотрывно смотрел на покойную. И только когда одна из женщин хотела прикрыть лицо Анисьи куском прозрачной кисеи, принесенным с собой из дому, протестующе поднял руку, икнув, издал какой-то нечленораздельный горловой звук. Женщина поморгала бестолково, спросила осторожно, боясь за Парамона Моисеича:

- Когда хоронить-то?

Парамон Моисеич не ответил, и бабы, пошушукавшись, вполголоса попричитав над несчастной долей осиротевших без Анисьи мужиков - хозяина с сыном,- разошлись по домам, спеша управиться с собственными заботами.

Панька, пока обмывали и обряжали покойную, забыто сидел на кухне. Он не мог пересилить себя, войти в горницу - страшился увидеть сочувственные взгляды женщин, убитого скорбью отца и больше всего страшился видеть мертвую мать.

Кроме жалости к ней, с невыразимой силой давило его чувство вины перед покойной. Вины за то, что в последние минуты ее жизни его не было рядом, что вот - странное дело! - в том повинен, что не видел, как закрылись ее глаза, как последнее, теплое и судорожное, навсегда ушло из нее дыхание. Быть может, какие-нибудь слова хотела сказать она ему перед смертью, а он не услышал и никогда уже не услышит их.

Заметив, что бабы разошлись по домам, Панька вяло поднялся, отломил от пирога с картофельной начинкой - сердобольная вдова Дарья принесла - добрую половину, завернул в полотенце и вышел во двор.

Поднимался по лесенке на сеновал - непослушные ноги обрывались с перекладин.

У летчика были ждущие, с голодным волчьим блеском глаза.

- Нашел партизан? - нетерпеливым шепотом спросил он.

Панька положил сверток на сено.

- Это тебе на завтра, на весь день. Я, может, не зайду…

После паузы набрался решимости сказать вслух то, что до этого только в мыслях держал.

- Мамка у меня умерла, Егор Иванович. Хоронить завтра будем.

Блеск в глазах летчика потух. Сильными руками Егор Иванович притянул к себе Паньку, погладил по ершистому затылку, неумело подбирая слова, хотел утешить:

- Горе, Паша, дружок, большое горе. Мужайся.

От кожаного одеяния летчика веяло холодным дымком, и еще едкий запах пота, немытого тела щекотнул Панькины ноздри, и он, как ни силился, не выдержал, заплакал.

- Ты не знаешь, какая она была,- кривя губы и не стыдясь своей слабости, простонал он.- Теперь что…

Летчик все гладил его по голове большой иззябшей рукой. Горькие слезы душили Паньку. Он размазывал их по лицу и все шептал, шептал бессвязные, бестолковые слова.

- Иди умойся, - сурово приказал летчик, отнимая руку.- Умойся и ложись спать. Ты завтра должен быть сильным. Да перестань же, Паша. О-о, если б я мог на ногах стоять!.. Паша, Пашенька, ну что ж это такое? Ты же мужчина… Ну!

Панька покорно сполз с сеновала, проплелся в кухню, поплескал в лицо затхлой водой из рукомойника и решился, наконец, войти в горенку.

Парамон Моисеич недвижно сидел на скамье, устремив тусклый взгляд на восковое, строгое лицо покойницы.

Осторожно ступая, боясь нечаянно половицей скрипнуть, Панька подошел к отцу, сел рядом. Парамон Моисеич обнял его тяжелой и беспомощной, как высохшая картофельная плеть, рукой, прикачнул к себе.

- Вот, Паня, сын,- сказал надломленным шепотом,- вот… остались мы без мамки.

Скрипнул зубами.

- Вот… одни мы с тобой. Была б корова- выжила б мать. А?