Валентин Сафонов - Старостёнок

И больше до самого утра не проронил ни слова.

На лице Анисьи, родном и уже отчужденном смертью, лежало выражение умиротворенности и кроткой покорности судьбе.

…Утром, потемну еще, Соленый привез доски на гроб. Завел Бродягу во двор, по одной сносил доски в сени, затем появился в горенке. Неловко поклонился в пороге и, тяжело отдуваясь, стащил с головы лисий треух, сумрачно и не к месту изрек:

- Все в землю ляжем, все прахом будем… Диалектика.

И, тронув недвижного Парамона Моисеича за плечо, позвал настойчиво:

- Пойдем-ка гроб сбивать. День короток. Инструмент-то где у тебя?

Парамон Моисеич молча, по-стариковски шаркая подошвами подшитых валенок, вышел за Соленым в сени.

Оставшись один, Панька расслабленно посидел на скамье, почувствовал, как холод жжет его тело.

«Мамке-то в могилке как зябко будет,- пронеслось в воспаленном мозгу.- В самый декабрь умереть надумала».

Собравшись с силами, поднялся и вышел на кухню, чтобы истопить печь. Пусть в последний раз погреется мама.

В сенях препротивно повизгивала ручная пила и, редкий, сбивчивый, стучал молоток.

Некрашеный гроб поставили на сани, запряженные Бродягой. Парамон Моисеич разобрал вожжи, понукая мерина, причмокнул тихо, и сани выкатили со двора.

- Давай вожжи мне,- предложил Фома Фомич.

- Не надо, я сам,- вяло отмахнулся Парамон Моисеич, выправляя коня на дорогу.

Соленый, утопая бурками в снегу, пошел рядом с ним.

Панька плелся за санями. Из упрятанных в сугробы изб выходили закутанные в черные платки и шали крестьянки, лепились к небольшой кучке провожавших Анисью в последний путь, вздыхая, охая, крестясь и сморкаясь, брели, чуток приотстав от Паньки.

Путь предстоял по зимнему снежному времени немалый: погост, общий с соседней деревней Частые Дворики, находился верстах в трех от Незнамовки. Там, на погосте, немощные старики и подростки по приказу Соленого выдолбили неглубокую яму в мерзлой земле.

- Мальчишку жаль,- шумно вздыхала какая-то баба за Панькиной спиной.

В толпе негусто вторили ей:

- Хозяйка была покойница; царство ей небесное…

- И работница. По прежнему времени-то колхоз, чай, с музыкой проводил бы…

- Были б мужики дома - на руках гроб снесли бы…

Панька слышал все эти слова и вздохи сочувствия, холодно вбирал их сознанием, ощущал спиной скорбные взгляды.

Он догадывался, что люди искренне жалеют и его, и отца, понимают их огромное горе, и от теплой, неназойливой близости людей оно, горе, становилось еще острее, давило невыносимой ношей.

Когда завиднелись в стороне от дороги неяркие, облепленные изморозью кресты погоста и похоронная процессия свернула в поле, к воротам кладбища,

Соленый, вспомнив о чем-то, попридержал за рукав Парамона Моисеича.

- Ты уж извиняй, в волость мне позарез надо.

- Благодарствую,- безразлично кивнул Парамон Моисеич.

Фома Фомич приотстал, дождался, когда поравняется с ним Панька, и повернул назад.

…Едва гроб опустили в могилу и ударили о крышку комья мерзлой земли, Парамон Моисеич очнулся. Взвизгнув по-бабьи, забился в судорожном плаче, полез в яму. Панька обхватил его обеими руками, держал - и едва хватало силенок удержать отца. А когда вырос над ямой бугорок ноздреватой, перемешанной с темным снегом земли, Парамон Моисеич обмяк, стих, дернул головой:

- Прости нас, Анисья.

Надел шапку и незряче побрел в сторону, натыкаясь на кресты и могильные холмики.

Панька нагнал его, настойчиво потащил за собой и бережно, как ребенка, усадил в сани.

В Незнамовку возвращались в сумерках.

Некормленный давно, захолодевший на морозе и прохватывающем ветру Бродяга рысцой тащил сани. Панька держал в руках вожжи, правил, почти не понукая мерина,- Бродяга хорошо знал дорогу к дому.

За Панькиной спиной отчужденно молчал отец.

Слева и справа от дороги равнинно мерцало широкое снежное поле. Крупные звезды загорались в небе, обливали мертвенным, негреющим светом сани, седоков в них, слабо укатанную дорогу.

Панька отыскал взглядом Полярную звезду, прижмурил неплотно глаза, От звезды во все стороны заструились острые светло-голубые -лучики.

«А какая звезда мамкина?» - спросил он себя, широко открывая глаза и вглядываясь в темную твердь неба. Точно отвечая на его вопрос, крохотная зеленая звездочка неподалеку от Полярной вдруг мигнула яркой вспышкой, покатилась по черному небосводу стремительной ракетой и стремительно, как ракета, сгорела.

«Наверно, эта»,- подумал Панька.

В самом начале обратного пути нагнал их, ослепляя светом фар, бронированный вездеход. Панька выпрыгнул из саней, оставляя в снегу глубокие следы, под уздцы свел Бродягу в сторону.

Вездеход притормозил. Немолодой толстый немец с изрытым оспинами лицом и офицерскими погонами на теплой серо-зеленой шинели высунулся из люка, прокричал что-то непонятное. Парамон Моисеич поднялся в санях, скользнул мутным взглядом по вездеходу, ничего не ответил. Офицер махнул рукой, и вездеход покатил дальше.

«Уйду к партизанам,- думал Панька, пряча лицо от ветра за куцым воротником.- Уйду и отца уговорю: теперь что нам изба… Новую наживем, когда война кончится».

Бродяга, чуя теплый двор и охапку сена, все чаще перебирал ногами.

Еще на подъезде к Незнамовке Панька услышал частую россыпь коротких аз-томатных очередей и глухое татаканье пулемета. Почуяв недоброе, он с силой хлестнул мерина, стал в санях в полный рост, вглядываясь в темноту.

Бродяга пошел галопом.

- На нашем конце палят,- тревожно вскрикнул Парамон Моисеич.

Бродяга влетел на улицу деревни. И в это мгновение на другом конце Незнамовки, там, где стояла их изба, рванулось вверх, рассыпая тысячи жарких брызг, чистое пламя, огненным крылом завесило полнеба. Тотчас стихли автоматные очереди и слабо щелкнул, утонув в пламени, одиночный выстрел.

- Горим! - дико закричал Парамон Моисеич. - Люди добрые, спасайте!

Он с силой толкнул Паньку в задок саней, вырвал у него вожжи и кнут, настегивая Бродягу, помчал к избе, не разбирая дороги.

Панька уцепился рукой за поперечину, снова привстал, вглядываясь вперед.

«Нашли Егора! - сверлила мозг отчаянная мысль.- Соленый нашел его, на след навел. Не зря на кладбище не пошел. Теперь каюк!»

Отчаяние навалилось на него. Что же будет теперь?

- Паамааги-иите! Гаа-ри-ииим! - на высокой ноте вопил Парамон Моисеич, вожжами и кнутом настегивая мерина.

Страшной силы удар выбросил их из саней: Бродяга, обезумевший от диких криков Парамона Моисеича, понукаемый болью, ослепший от яркого встречного пламени, дышлом врезался в угол избы красноармейской вдовы Дарьи, остановился, заржал пронзительно и горько.

«На меня бы не подумал Егор Иванович,- обожгло Паньку. - Говорил как: «У меня, парень, пистолет. Я не сдамся».