Владимир Добряков - Две строки до востребования

Вавилон с досадой бросил в угол недокуренную сигарету, а его противник — юркий шкет в полосатом пиджаке — ухмыльнулся и вскинул кий.

— Люблю такие именинные подарки! Добиваю десятку. — Вынув из мешочка шар, он положил его на полочку рядом с другими и бойко сосчитал сумму. — Шестьдесят восемь. В любом шаре — партия.

— Давай кончай, — брезгливо и обреченно сказал Вавилон. В этот момент он заметил Гриньку и, вздохнув, пожаловался: — Не идет, понимаешь, игра.

— Точняк, — подтвердил словоохотливый шкет. — По какой-то таинственной причине ты сегодня абсолютно не в спортивной форме. Отчего бы? Крах на любовном фронте?

— Ты — катай, катай! — рассердился Вавилон. — Тоже мне, комиссар Мегрэ!

— Что ж, можно, с вашего позволения, и катнуть, — миролюбиво согласился партнер Вавилона. — Ласково уговариваю в середину шестерочку.

Ничего себе, ласково! Смачно чавкнув, средняя луза словно проглотила костяной шар.

Вавилон приставил кий к стене и, порывшись в бумажнике, бросил на зеленое сукно бильярда трехрублевую бумажку.

— Больше сегодня не играю. — И кивнул Гриньке: — Пошли!

Сунув руки в карманы тесных джинсов, Вавилон, не оглядываясь, шагал по залитым солнцем и шумным от гуляющего народа аллеям городского парка. Гринька семенил чуть сзади. Так, молча, и вышли на проспект, еще более оживленный, гудящий, с летящим потоком машин, будто их тоже с неудержимой силой позвала на улицы прекрасная весенняя погода.

Гринька прибавил шагу и решился наконец нарушить затянувшееся молчание:

— Сколько проиграл?

Вместо ответа Вавилон посмотрел на завешенные прозрачным тюлем широкие окна кафе. Там, в глубине, за столиками, сидели парни, девушки.

— Лопать хочешь?

Гринька не стал отнекиваться — кроме чашки чая с булкой и тыквенных семечек, ничего сегодня он не ел.

Борщ, котлета с картошкой и вкусной подливой, стакан яблочного компота. Настоящий обед! Совсем не часто доводилось Гриньке съедать обед в таком полном комплекте. Сам себе варить не хотел, а мать (она работала поездным проводником) по четыре дня не бывала дома. А когда и возвращалась из поездки, то далеко не всегда обременяла себя поварскими заботами. То на базаре целый день пропадает, то прихватит бутылочку да к подружкам забредет. Вернется поздно, пьяненькая, присядет к Гриньке на диван, прижмет его голову к полной груди и заплачет: «Горемычные мы с тобой, кинутые, некому нам пожалиться, некому согреть. И маменьки нету, оставила нас с тобой одних-одинешенек…» Гриньке и жалко мать, и горько за нее, а больше всего жалко бабушку — умерла в январе, как раз в зимние каникулы. У бабушки Гринька прожил большую часть своей жизни без матери, и было ему так хорошо — и сыт всегда, и вольный себе казак. Конечно, и сейчас, когда живет у матери, никто над ним не командует, но все равно с бабушкой было куда лучше…

Обед Гринька проглотил с превеликим удовольствием. Не сидели бы кругом люди, он и тарелку бы вылизал, вон еще сколько подливы на донышке осталось. Жаль, тарелку из-под борща вместе с ложкой унесла официантка. Ложкой бы в два счета подливу подобрал. И компот Гриньке понравился. Хоть два стакана бы выпил.

А вот с Вавилоном происходило что-то странное. Лениво ковырял вилкой и даже котлету не доел. Сидел хмурый, задумчивый. Лишь немного оживился, когда невдалеке, через столик, села девушка в красном клетчатом костюме и с распущенными волосами. Вавилон с интересом посмотрел на нее, подмигнул Гриньке:

— Видишь, экземплярчик! Та, черненькая. Волосы, коленочки…

Гринька покраснел. От смущения. Девушка и правда показалась ему очень красивой. А сильнее того Гриньку взволновало обращение к нему Вавилона: совсем как взрослому парню подмигнул.

Однако недолго Вавилон любовался красивой девушкой. Отпил глоток компота и снова погрузился в тяжелые раздумья.

Гринька запрокинул над лицом стакан, похлопал по донышку, пока в рот не свалился кисловатый квадратик яблока.

— Отчего такой невеселый? — осторожно поставив пустой стакан, спросил он.

— Дела, Гриня, невеселые. — Вавилон взял уродливой левой рукой, на которой не хватало маленького и безымянного пальцев, бумажную салфетку из стаканчика, вытер губы. — Сижу, как говорится, на мели. Куда дальше — обедать сюда притащился, в кафе!

— А чего, — Гринька осмотрелся кругом, — здесь хорошо. Вкусно.

— Простота! Разве с рестораном сравнить! Там и вино тебе, и коньячок. Принесут, улыбнутся.

— И здесь можно, — понимающе подмигнул в свою очередь Гринька. — Я видел: за тем вон столиком ребята из бутылки наливали.

— Не о том речь… Мне, кстати, сегодня нельзя — за рулем.

— Шофером работаешь? — заинтересовался Гринька.

— Зачем? Все там же — режу бумагу в типографии. Впрочем, вторую неделю обходятся без меня. Вывих плеча.

Гринька рассмеялся:

— Вывих! Как по десятому шарику саданул — думал, лузу сломаешь.

— Это ни о чем не говорит. Освобожден на законном основании. Справка, печать поликлиники. А баранку, Гриня, в наше время должен уметь крутить каждый цивилизованный человек. Вот, полюбуйся. — Вавилон достал из кармана коричневую книжечку. — Свеженькие! Права шофера-любителя. Только что сдал. Это уже законные. Тут закон обегать нельзя. Ошибки дорого стоят. И неразумное лихачество в том числе. — Вавилон посмотрел на свою искалеченную руку (пальцы ему оторвало несколько лет назад, когда с ребятами нашел в овраге старый винтовочный патрон и пытался открыть его). — И опять же, если в армию призовут, тоже хорошо. Человек со специальностью — шофер.

— Как же тебя без пальцев возьмут в армию? — рассудительно заметил Гринька.

— Так ведь левая рука. Все возможно… Пошли, что ли?

— А компот не допил? — напомнил Гринька. Он все-таки не насытился.

Вавилон будто не слышал. Поднялся со стула и положил руку Гриньке на плечо:

— Ко мне на минутку зайдем. Дело есть…

И опять всю дорогу до знакомой улицы, на которой Гринька прожил столько лет, они шли молча. Правда, поначалу Гринька полагал, что имеет право вести такой же непринужденный разговор, как и до этого, в кафе, но Вавилон сразу поставил его на место:

— Закройся! Не мешай!

Гриньку и раньше поражали в Вавилоне его неожиданные переходы от одного настроения к другому. Это обижало Гриньку, ставило в зависимое и униженное положение. Хотя чего было ожидать другого — Вавилону двадцатый год. Взрослый. Еще спасибо, что водится с ним, тринадцатилетним.

Ладно, приказано молчать — будет молчать. Видно, все о деле своем ломает голову. Что же это за дело? Однако спрашивать Гринька уже не осмеливался. Интересная все-таки жизнь у Вавилона: какие-то таинственные дела, поездки на машине… А чья машина? Какая?..