Дойвбер Левин - Федька [Повесть]

— Ясно, товарищ комиссар!

Ехали медленно, не спеша.

Медленно, не спеша, лениво помахивая хвостом, шагал коняга по узкой тропе, шагал, думал о чем-то, о чем-то своем, лошадином, — и было ему, должно быть, обидно и скучно: опять гонят куда-то. Куда? Зачем? И не спросят. И не скажут. Эх-ма! Он закрыл глаза. Он дремал на ходу.

Медленно, не спеша, над конягой, над Сорокой, над Федькой кружил комар. Было не понять: чего ему, собственно? Кусаться — он не кусался. И петь — он не пел. Но не отставал ни на шаг. Куда они — туда он.

И медленно, не спеша, не поворачивая головы, не глядя на Федьку, — Федька сидел сзади, — говорил Сорока:

— Ежели что, — говорил он, — молчи. Он тебе так, он тебе этак. А ты молчи. Молчи — и край. Знаешь: кто молчит — тот двух научит. Так-то, Федор. Ты как? Слушаешь?

— Слушаю.

Он не врал, Федька. Он слушал. Он внимательно слушал, что говорил ему Сорока. Ежели что — молчи. Он тебе так, он тебе этак. А ты молчи. Молчи — и край. Все расслышал. Все понял. И в то же время он напряженно, затаив дыхание, прислушивался к тому, что делается в лесу.

Лес был полон звуков, шорохов, шумов. Были далекие звуки и близкие звуки, громкие шорохи и тихие шорохи. И в каждом звуке, в каждом шорохе были неизвестность, опасность, тревога. Вот крикнула птица. Чего она? Птенцов кличет, или спугнул ее кто? Вот хрустнула ветка. Зверь крадется? Человек идет? Неладно, тревожно было в лесу.

Вздохнул:

— Лесу-то сколько!

— Лесу-то тут мало, — сказал Сорока. — Места эти больше степные, голые места.

— Ну, уж мало, — сказал Федька. — Только и видишь, что лес да лес.

— Так ведь нам только лесом и можно, — сказал Сорока. — Нам на открытую выйти — зарез.

— А ведь если на Кленцы — так полем надо, — сказал Федька.

— Тут особая статья. Тут крайность.

И вот кончился лес. Открылось поле, степь, даль.

— Ширь какая! — сказал Сорока. — А ты жалился!

Ширь, верно, была необъятная. Под знойным, легкой дымкой подернутым небом просторно, привольно раскинулась степь. Гляди влево, гляди вправо, во все концы, до самого краю — все то же: бурьян, молочай, овраги, балки. Степь. Ни деревни, ни хаты. И петух не кричит. И собака не лает. Все замерло, застыло. Спит степь под полуденным солнцем, и даже не снится ей ничего, и даже снов не видит.

— А ты жалился! — сказал Сорока.

Федька не ответил. Федька сидел разморенный, красный, глядел осоловелыми глазами на молочай, на бурьян и то и дело клевал носом, кивал, как бы здоровался с кем. Такая лень обуяла — пальцем не двинуть. Зной томил, зной давил, как чугунная плита. Ну и ну!

«Ну и ну! — думал Федька. — Ну и жара!»

И вдруг услыхал песню. Откуда-то, будто издалека, шла песня, убогая степная песня. Даже не песня, какая там песня, когда ни мотива, ни слов? Просто, неизвестно откуда, неизвестно куда, шел над степью звук, шел, не повышаясь и не понижаясь, бесконечный, ровный, длинный, как верста. Так под скрип арбы в сумерках, когда одолеют человека одиночество и тоска, поют старые чумаки.

Федька удивился: это что? Откуда? Вокруг ни души, ни деревни, ни хаты, а песня идет. Идет над степью песня, неизвестно откуда, неизвестно куда, бесконечная, ровная, длинная, как верста. Кто поет? Где?

Вдруг понял: Сорока поет, Вася. Зажмурился, рот открыл и тянет-тянет: «О-о-о». И хоть бы по-человечески пел-то, как надо, а то ни складу ни ладу: дурным каким-то голосом, скрипучим и резким, как визг пилы, выводит свое: «О-о-о». И все. И песня вся.

— Ты чего? — сказал Федька.

— Молчи! — не оборачиваясь, буркнул Сорока. И опять: — О-о-о!

— Ну тебя! — сказал Федька. — Брось!

— Молчи, говорю! Не видишь, что ли?

По дороге, прямо навстречу, ехал белый разъезд: пять человек солдат и шестой — офицер. То ли им торопиться некуда было, то ли жара разморила, но ехали они очень нешибко, шагом. Офицер, в сером френче, в высоких болотных сапогах, угрюмо смерил Сороку глазом. Хмуро сказал:

— Что распелся? Весело?

— Никак нет, ваше благородие! — ясно глядя на офицера, сказал Сорока. — Никак нет! Скучно!

— А скучно — чего поешь?

— Со скуки-то и пою, ваше благородие! Веселей!

Офицер хмыкнул. Процедил сквозь зубы:

— Болван!

Тронул коня. Поехал дальше.

Сорока посмотрел на Федьку. Подмигнул.

— Сподобил господь! — сказал он. — Сподобил господь умника встретить!

Проехав немного, увидели вдруг кол. Стоял в поле кол, резал небо пополам.

— Колодезный журав, — сказал Сорока. — К деревне подъезжаем.

— Какая б тут деревня? — сказал Федька. — Кузьмино?

По обочине дороги брел какой-то мужик. Шел он, должно, издалека и устал: пройдет шагов десять и станет, стоит. Постоит, поглядит по сторонам — степь да небо, тоска. Вздохнет. Дальше пойдет.

— Эй, дядя! — окликнул его Сорока. — Деревня какая? Кузьмино?

— Оно самое, — сказал мужик. — Кузьмино. А вам куда?

— Нам далеко. Отсель не видать.

Мужик подошел поближе.

— Ты чей же будешь? — сказал он. — Что-то я тебя вроде встречал.

— Отчего нет? — сказал Сорока. — На одной земле живем.

— Как?

— На одной, говорю, земле живем. Земляки.

Мужик по голосу понял: шутит парень, смеется.

— Ишь ты! — сказал он. — Веселый!

Вдруг быстро, воровато как-то, осмотрелся. Качнулся к Сороке.

— Слышь-ка, парень, правда это, будто тут красные объявились? Буденный будто?

— Не знаю, — сказал Сорока, — не слыхал. А что?

— Добро бы!

— Что добро?

Мужик покосился на Сороку. Заскучал глазами. И не ответил, промолчал.

— Что добро бы? — повторил Сорока.

— Добро бы дождь. — Мужик почесал бороду, зевнул. — А то жарко очень. Духота.

И пошел. Прошел шагов пять, обернулся.

— Ты, слышь, деревней-то не езжай.

— А что?

— А там эти стоят, драгуны. Озоруют очень.

— Ладно, — сказал Сорока. — Спасибо.

И опять степь. И ни конца ей, ни краю.

— Нету хуже степи этой, — почему-то шепотом сказал Сорока. — Ты вот лес ругал, а в лесу-то оно лучше. Тут ровно на гору забрался, за тридцать верст тебя видно.

— Кому видно? — сказал Федька. — Нет же никого.

— Найдется кому.

— Стой!

На дороге стояли: унтер, квадратный, плотный, нос поленом, усы торчком, и два солдата: один — белесый, курчавый, второй — постарше — сутулый, рыжий.

«Вот оно!» подумал Федька.

— Стой! — сказал унтер. — Кто такие?

Сорока остановил коня: «Тпру!» Глядя не на унтера, а куда-то мимо него в степь, равнодушно сказал:

— Дубровинские.

— Куда?

— Да вот, — Сорока показал на Федькину забинтованную ногу, — в Харитоновку, до фельдшеру.