Дойвбер Левин - Федька [Повесть]

— Чего?

— Опухла. Не ступить.

Унтер исподлобья оглядел Федьку, Сороку. Краем глаза заметил: у Сороки из-под раскрытой рубахи слабо светится посеребренный крест. Полез в карман. Достал кисет. Нехотя буркнул:

— Трогай.

Отъехав сколько-то, Федька не утерпел, оглянулся. Унтер стоял на том же месте, посреди дороги, цыгарку ладил. И шибко так, шустро, размахивая руками, говорил ему что-то рыжий.

«Эх, неладно! — подумал Федька. — Неладно как! Уйти бы!»

— Что там? — спросил Сорока.

— Рыжий что-то баламутит, — сказал Федька. — Уйти бы.

— Угу, — промычал Сорока. — Уйдешь тут.

— Вертай!

Сорока сделал вид, что не слышит.

— Вертай! — крикнул унтер. — Тебе говорят!

Сорока и ухом не повел.

— Вона как! — Рыжий подбежал, схватил коня под уздцы, повернул. — Вона ты как!

— Чего опять? — сказал Сорока.

— Там увидишь!

На опушке леса — длинное, низкое строение, овин. У овина колодец. Подальше сарай. За сараем балка, низина, место топкое, болотистое. Узкой лентой среди болот вьется дорога, убитая щебнем, — шоссе. Зачем было прокладывать дорогу в топкой низине, когда рядом степь и степные дороги, твердые и звонкие, как металл, трудно было понять. Дорога вела к соседней станции, и, должно быть, так, низом, было ближе.

Тут, на опушке, у овина, была застава, белая застава. Скрипело колодезное колесо — поили коней. Дымилась походная кухня. Солдаты, кто стоя, кто сидя, стучали деревянными ложками, громко чавкали, полдничали. Было их тут немного, человек пятнадцать-двадцать.

— Слазь!

Сорока слез. И Федька было собрался слезть.

— Не надо, — сказал унтер. — Сиди.

Прошел в овин. С кем-то, почтительно и робко, поговорил. Приоткрыл изнутри дверь:

— Ты… Как тебя?.. Проходи!

Сорока как бы случайно, чуть касаясь, тронул Федьку за руку: спокойно, брат!

— Ну! — сказал унтер. — Живо!

И плотно прикрыл за Сорокой дверь.

Федька остался один.

Федька сидел верхом на лошади, один.

Посмотреть на него со стороны — сидит паренек, скучает. Сюда поглядит, туда поглядит, а только, видимо, не интересно ему, скучно. И то: что тут веселого? Застава — застава и есть. Ясное дело, скучно.

Но нет, не скучно было Федьке. Федьке было тоскливо очень, неприютно, одиноко. Вот он сидит один, а вокруг, кто ни есть, беляки, белые. Вот они перекликаются, чему-то смеются, гогочут. Один сидит, ест. Другой спит, посапывает, похрапывает, урчит негромко. Казалось бы, что? Люди — как люди. И никакого им до него дела. А ведь, — Федька знал, — сказать только одно слово: «буденновец» и — кончено, конец. Еще спасибо — сразу убьют, а то, может, и живьем в землю.

Неприютно было Федьке, тоскливо, одиноко.

«И Васи нет! — думал он. — Долго-то как Васи нет!» И вдруг увидел: невдалеке стоит какой-то солдат. Стоит, глядит на него во все глаза, молча, пристально, упорно. Федька сжался как-то, съежился. Это еще что? Чего ему? И хоть бы сказал что. А то ничего. Стоит, зенки пялит.

— Чего уставился? — сказал рыжий. — Знакомый, что ли?

— Будто так, — сказал солдат. — Будто знакомый. Вот те раз! Федька осторожно скосился на солдата.

Глянул и обомлел: этот, как его, с полустанка, «калмык»! «Ну, вот! — подумал Федька. — Ну, вот!»

Он, уже не таясь, прямо в упор смотрел на солдата. И тот смотрел, молча, пристально, широко открыв черные свои, раскосые глаза.

«Ну, вот! — думал Федька. — Ну, вот!»

— Что? — сказал рыжий. — Узнал?

— Не, — «калмык» вдруг опустил глаза, отвернулся. — Не, — сказал он, — обознался.

Неторопливо заковылял куда-то к колодцу.

Ух, ты! Федька передохнул. Вытер пот со лба. Жарко!

И вот, наконец, открылась дверь овина. Вышел унтер. За ним Сорока.

— А ежели что, встретишь кого, — говорил унтер, — так скажешь: «Был, дескать, и отпустили».

— Неуж отпустил? — сказал рыжий.

— Отпустил.

— Тьфу! Стараешься, стараешься, а что толку?

— То-то, что толку нет, — сказал унтер. — Парнишка до фельдшера едет, а он пристал, как банный лист: «Красные! Буденновцы!»… Балда!

Сорока сел на коня, собрал повод.

— Ну, до свиданья.

— С богом, — сказал унтер. — Трогай.

— Но-о! — Сорока легонько шлепнул коня по шее. — Пошел!

Конь уныло мотнул головой: ладно уж, знаю. Махнул хвостом. Лениво тронулся.

И только отъехали они от овина, как услыхали голос, веселый громкий голос:

— Э, Трофимыч!

Федька испуганно обернулся. Переваливаясь на кривых ногах, подмигивая, ухмыляясь, к ним подходил солдат, невысокий, коренастый, с красным во всю щеку рубцом. Гришка! Гришка Скобло!

— Э, Трофимыч! — сказал Гришка. — Здорово!

Они стояли рядом, Сорока и Федька, плечом к плечу. Стояли, как полагается: руки по швам, носки врозь. Как в строю. Стояли долго, устали стоять. И потом — ноги кололо: мякина вокруг, труха, а Федька был босой — бинт с ноги сняли.

«Лапти бы дали, что ли, — сердито думал он. — Нет такого закона, чтоб босиком стоять. Врешь».

Они стояли у стола. А от стола к двери, от двери к столу, туда — назад, медленно ходил офицер. На него, не мигая, глядели часовые: рыжий солдат и старый знакомый, «калмык». Федька от нечего делать тоже смотрел на офицера.

Офицер, немолодой, в очках, все сутулился, ежился, кашлял — ему, должно, нездоровилось. На улице было тепло, жара, а его знобило, трясло. Зябко кутаясь в шинель, он ходил по овину и молчал.

И Сорока молчал.

И Федька молчал.

Было слышно, как где-то очень далеко высоким, тонким голосом поет баба в поле.

Тишина.

Вначале, часа два назад, когда Сороку и Федьку привели в овин, офицер не молчал, офицер говорил. Но он говорил, а Сорока молчал. Он спрашивал — Сорока молчал. Он уговаривал — Сорока молчал. Он грозился, кричал — Сорока молчал. Тогда и он замолчал. Ходил по овину и молчал.

«Долго он так ходить-то будет? — подумал Федька. — Надоело».

Видимо, и офицеру надоело — он присел за стол. По-бычьи нагнув голову, из-под очков уставился на Сороку.

— Значит, в молчанку?

Подождал ответа и не дождался.

— Что ж. — Опять встал. — Что ж. Можно и так.

Прошелся по овину. Вернулся к столу. Вдруг покачал головой и проговорил просто как-то и очень тихо:

— Только зря. Никому это никогда не помогало. Ни нашим, ни вашим. Зря.

Обойдя Сороку, подошел к Федьке. Задумчиво, как бы издалека, оглядел его с головы до ног:

— Ну-с? Ты как? Тоже глух и нем, ничего не вем? Или поговорим?

Федька вздрогнул, он не ждал вопроса. До сих пор его не трогали. Покосился на Сороку. Тот — ничего. И не шелохнется. И не моргнет. Будто не слышит.

— Так как же? — сказал офицер. — Поговорим?

Вот тоже «поговорим-поговорим»! Федька поднял голову. Чуть сощурясь, посмотрел на офицера.

— Поговорим.

И удивился — до того вдруг обрадовался офицер.