Владимир Добряков - Когда тебе пятнадцать

— Обожди, перекур. — Олег достал из кармана сигареты. Себе вынул из пачки и Пете. Небрежно чиркнул спичкой. — Дамам не предлагаю. Лично у меня вид курящей девицы вызывает глубокую антипатию… А ты, Петр Курочкин, — пустив к потолку струйку дыма, покосился на приятеля Олег, — рассуждаешь, между прочим, весьма примитивно. Что значит — лучшая девчонка?.. Расплывчатое понятие… Люба, скажешь, не лучшая? То-то, сочинитель. Не в этом дело.

— А в чем? — присев на подлокотник кресла, быстро спросила Люба.

Торчащая в губах сигарета, важный, покровительственный вид, небрежный тон — все вызывало в Тане протест.

— Догадываюсь, что имеешь в виду, — прямо посмотрев Чинову в лицо, сказала она. — Впрочем, ты это уже сказал. Хорошо, когда у «лучшей девчонки», помимо всего прочего, отец и мать — известные люди, у которых машина и которые бывают за границей.

— И что же плохого я сказал? Что обидного для тебя? — Олег смотрел мягко, будто пытался внушить маленькой девочке простую истину. — Машина у вас «Лада», желтого цвета, даже номер помню — 22–25… Это я сказал? Ну и что? Машиной сейчас не удивишь. И за границу многие ездят.

— Не надо, Олег, не звени словами. Все ты прекрасно понимаешь. А думать так — пошло. Очень пошло.

— Пошло? Это ты точно знаешь? Из достоверных источников? В учебнике прочитала? — Олег, не торопясь, обернулся к Любе, сидевшей рядом, на подлокотнике. — Любочка, это в самом деле пошло?

Та потрогала пальцами жемчужину на черной бархатке и горестно (ее родители за границу не ездили, машины не имели) вздохнула:

— Элементарно… Да-да, Таня, — перехватив тревожный взгляд одноклассницы, подтвердила Люба, — элементарно и обыкновенно. Не согласна? Тогда покажи мне не пошлого человека. Нет таких. Все так думают. Время такое. Люди устраиваются. Берут от жизни все, что могут. Здоровье берегут… И я такая. Хотите, признаюсь?.. Ладно, признаюсь. Русачка пятерку мне поставила за сочинение. Расхвалила. Думаете, я сама писала? Зачем? — блестя белыми зубами, рассмеялась Люба. — Кому это нужно! У меня двоюродная сестра пять лет назад закончила школу. На медаль закончила. Все сочинения хранила. Недавно мы помогали им переезжать на новую квартиру, и я попросила тетрадки… Только смотрите, не выдавайте меня… А Гудин твой, думаешь, отчего сияет? Что, влюбился без памяти? Сомневаюсь, Танечка. Тоже свой интерес имеет. И о чем-нибудь таком мечтает… машинном.

Таня не возмутилась. Опустила голову. Вспомнила любимые свои книги. Вспомнила Гулю Королеву, летчика Маресьева, пробиравшегося с перебитыми ногами к своим. Этими людьми она восхищалась, гордилась, им хотела подражать. А ее собственный отец. Разве не герой!.. Но говорить сейчас о книгах, что-то доказывать у Тани не было ни сил, ни желания. Да и сможет ли убедить? На все ответят: тогда было другое время. Олег еще и так, наверно, скажет: «В книгах напишут красиво…» Говорить же о погибшем отце, здесь, в этой небольшой уютной комнате, она тем более не могла. Тане стало горько, одиноко и скучно. Лучше бы не приходила сюда.

Она сослалась на головную боль и добавила, что ей пора домой. Обещала, мол, маме не задерживаться. В передней торопливо надела мамину дубленку, лохматую шапку отчима и с облегчением открыла дверь. И только на улице неожиданно вспомнила: бороду оставила в передней. «Нет, не стану возвращаться. Скажу Любе — пусть захватит в школу…»

В понедельник Люба сама догадалась принести забытую бороду. Протянула бумажный сверточек и виновато, заискивающе улыбнулась:

— Не попало из-за нее? Вчера даже хотела домой к тебе прийти. Станет, думаю, артист гримироваться, а бороды нет. Спектакль сорвется.

Тане пришлось сделать над собой усилие, чтобы ответить с улыбкой:

— Напрасно волновалась. Там всяких бород, усов, париков — всех ребят школы можно нарядить.

— Не обижайся, — шепнула Люба. — Тебе не понравилось у меня?.. Может, что и не так было. Не то говорили.

— Почему же, — немного слукавила Таня, — я не жалею. Посмотрела, узнала и… кажется, что-то поняла.

— Что поняла?

— Ребят. Может, и саму себя.

— Я дура, да: сказала про сочинение? Ты не выдавай, ладно?

— Ну что ты, за кого меня принимаешь!

— А с бородой так смешно, — повеселев, сказала Люба. — Нацепила ее дома и пошла к соседям. Девочка у них большая, в четвертый класс ходит. Почти каждый день меня видит, а тут никак не узнает…

Таня потом удивлялась себе. Накануне все воскресенье вспоминала о вечере у Сорокиной. Казалось, что теперь и смотреть на нее будет трудно. А вот поди ж ты — и говорила, даже улыбалась. «Что же это во мне? — с недоумением думала Таня. — Бабушка всегда говорит: я — в папу, но папа был принципиальный, прямой. А я?..»

Не меньше озадачивало Таню и ее новое отношение к Гудину. Словно что-то надломилось в ней. Хотела подойти к нему, заговорить, улыбнуться и… не могла. Столкнулась в коридоре нос к носу с Костей и… опустила глаза. Потом сидела за партой, задумчиво щурясь, старалась понять: что, собственно, происходит? Разве Костя стал другим? Разве виноват в чем-то? Нет, все тот же и ни в чем не виноват. Она по-прежнему считает его настоящим, искренним, хорошим парнем. Значит, причина в ней самой? Неужели слова Любы Сорокиной малой занозой где-то засели? И колют, напоминают: «Тоже свой интерес имеет. И о чем-нибудь таком мечтает… машинном…» Но ведь это глупости! Совсем не похоже на Костю.

Как тут было не рассердиться на себя! Даже испугалась вдруг: «Неужели все папино из меня понемногу уходит? И я недостойна называться его дочерью?» Хотелось выйти в коридор и немного поплакать.

Эту неожиданную перемену в Танином отношении чутко уловил и Костя. И первая мысль была: «Узнала о моем отце!» Другой причины, по его мнению, быть не могло. К стишкам Курочкина с глупыми намеками она отнеслась критически, даже Костю успокаивала. Значит, дело в отце. Кто-то сказал… Что ж, этого можно было ожидать. Шила в мешке, ясное дело, не утаишь…

Особенно много отец стал пить в последние полтора-два года. Теперь случались и периоды запоев, когда по нескольку дней не выходил на работу. Может, отца давно бы и рассчитали с завода, но выручали его умелые руки (был слесарем высокого класса), добрый, отходчивый начальник цеха и нехватка на заводе квалифицированных рабочих.

Почти ежедневные домашние скандалы, слезы мамы, страх маленькой сестренки, разговоры соседей — все это не могло не угнетать Костю. Он помнил отца другим и любил его. Но… одновременно жалел и стыдился. Да, стыд, пожалуй, был самым сильным чувством.

Именно поэтому Костя старался быть словно бы в тени, в школьной и общественной жизни себя почти не проявлял, на собраниях отмалчивался. Если что поручат — выполнит, а сам — нет, вперед не лез. И постоянно его мучил страх — вдруг ребята узнают…