Владимир Добряков - Одиннадцать бестолковых

Колюха захохотал.

— До чего же приметливые они! И всего-то четыре года. Твоему сколько, Иван Алексеич?

— Тринадцать скоро.

— И-их, ты! Хотя, верно, помню — здоровый парень. В прошлом году на первомайской демонстрации шел с нами. Плакат нес. Все не хотел отдавать. Как же, помню, отличный парень! В шестой ходит?

— В шестой.

— И как успехи?

— Всяко случается, — уклончиво ответил Иван Алексеевич и направился к бачку с водой. Пить ему не хотелось. Просто как-то неприятно было вести этот разговор.

А Колюха уже разворачивал газету.

— Посмотрим, что сегодня на шарике творится.

Иван Алексеевич пощупал в кармане конверт. Так и не решился выбросить. И правильно. Надо почитать, что они там прислали. Но достать из кармана листки Иван Алексеевич постеснялся. «Дома прочту», — подумал он.

Подходя после работы к дому, Иван Алексеевич заметно волновался: вернулся Сережка или не вернулся? По красным, заплаканным глазам жены тотчас понял — не вернулся.

Он разделся, молча прошел в комнату.

Прямые лучи низкого солнца желтым светом заливали диван. На этом диване по утрам он видел спящего сына. Так было много лет, с тех самых пор, как продали его детскую кровать с блестящими шариками и веревочными сетками по бокам. Где теперь он ночует?

— В школе не была?

Не ответив, Клавдия Васильевна протянула ему листок.

— В ящике, вместе с газетой лежала.

«Мама, обо мне не беспокойся. (Иван Алексеевич узнал почерк сына.) Мне хорошо. Домой возвращаться не хочу. Из-за отца. Меня не ругай, по-другому я не мог. В школу не ходи, не справляйся. И так стыда не оберешься. Твой сын Сергей».

— Ну, где теперь искать его? Скажи? — У Клавдии Васильевны дрожали губы.

— Не реви! Запричитала! Вернется. Знаю я этих беглецов! Ему, видишь, хорошо там! А дома — отец. Изверг. Да меня в его годы разве так драли! Терпел… Защитников себе нашел! На квартиру явились! Письма пишут! Картинки всякие! — Выворачивая подкладку кармана, Иван Алексеевич рывком вытащил журнальные листки. — Ишь, подкинули! Свинья над человеком смеется! — Он скомкал листки и швырнул в угол. Потом прошел к буфету, открыл дверцу и, звеня посудой, принялся шарить там.

— Не ищи, — сердито сказала жена. — Все выпил, нету. Иди-ка лучше, ешь винегрет.

Когда Иван Алексеевич ушел на кухню, она подняла с полу смятые листки, разгладила их ладонью и стала читать…

Весь вечер Иван Алексеевич не находил себе места. В обычные дни он спускался во двор и под сильной лампочкой, укрепленной на столбе, играл с приятелями в «козла». А сегодня выйти во двор побоялся. Слух о том, что у него сбежал сын, наверно, уже разнесся. Намеки, сплетни, расспросы — это было противно, это его пугало.

Он пробовал читать газету, крутил ручку приемника, но мысли неизменно возвращались к сыну. «Из-за меня ушел… Стыда, говорит, не оберешься… Приятного, конечно, мало… Да-а, раньше было как-то все иначе. И разговаривали частенько, на футбол, бывало, вместе ходили, в кино. Вот и Колюха вспомнил, точно — прошлый год на первомайскую демонстрацию брал его с собой. Радовался, доволен был. Всю дорогу плакат тащил. Тяжелый плакат, а тащил. А теперь… Теперь иначе все — вместе не ходят, почти не разговаривают. Неужто стыдится меня? А другие разве не пьют? Не все, конечно, но пьют. Чего же ему стыдиться отца? Ну, если когда и перепадет на орехи, так за дело! И от кого? От родного отца. Можно и стерпеть… А он не стерпел. Убежал… Эх, Серега, Серега! Куда же ты подался? Где ночуешь? Сыт ли?»

— Клава, — расслабленным голосом позвал Иван Алексеевич, — ты у Димки не спрашивала? Друзья они, в одном классе учатся. Должен знать.

— Ходила, спрашивала, — отозвалась из другой комнаты жена. — Говорит, ничего не знаю.

— Врет, поди. Кто же записку в ящик подложил?

— Сама голову ломаю… Ох, страшно. Что как в дурную компанию попал, с хулиганами связался?

Иван Алексеевич промолчал. В компании, конечно, могли пригреть. Худо, худо.

Спать Иван Алексеевич лег рано. Долго не мог уснуть — вспоминал отца, мать, нелегкое военное время. Воспоминания расстроили его. Если и было в жизни хорошее, то давно. Все заслонили последние годы — с частыми домашними ссорами, тяжелым похмельем. А теперь вдобавок ко всему — сын сбежал…

Проснулся он среди ночи от жуткого кошмара, будто кто-то душит его. Схватил цепкими пальцами за горло и душит. Иван Алексеевич с испугом открыл глаза. Дрожащий свет уличного фонаря бледно освещал стену, кусок потолка.

«Ф-фу, дьявольщина! Надо же такому привидеться! Лежал, видно, неловко». Он приподнялся, поправил подушку. Дышать стало легче, однако теперь внимание его занимал противный медный вкус во рту. Поташнивало. «А вчера и капли в рот не брал. Слаб стал. Раньше такого не было. Пойти воды выпить».

Иван Алексеевич включил у изголовья настольную лампу и сразу увидел на стуле журнальные листы. Те самые. Вот и карикатура дурацкая, и заголовок. Только листы теперь были совсем как новые, без морщинок.

«Никак утюгом гладила? — без раздражения к даже с некоторым удивлением подумал Иван Алексеевич. — «До поры, до времени». Не поймешь по заголовку. О чем же это, интересно?»

В статье доктора медицинских наук рассказывалось о различных случаях заболевания печени у людей, пристрастных к спиртным напиткам. Хмурясь, Иван Алексеевич внимательно, до самого конца прочитал статью. Вот еще незадача! Похоже, что и у него печень не в полном порядке: и отрыжка тебе, и горечь во рту, слабость стал ощущать. Ох, беда, беда! Это в тридцать-то девять лет! Худо. Все водка, она. А как от нее, проклятой, отстанешь? В могилу, видно, сведет…

Лерчик Пуговкин возвращался домой расстроенный. По вторникам ребята его звена приходили к своим подшефным в детский сад. Малыши встречали их радостно. И пионерам нравилось бывать у них. Среди этих малявок приятно было чувствовать себя такими сильными, большими, почти взрослыми. Да и забавные эти малыши! Визжат, кричат, а когда слушают сказку про Бабу-ягу или Серого волка, рты разинут, замрут — боятся. А уж как радуются, когда шефы заводят с ними веселую игру!

Но сегодня шефов в детский сад не пустили — карантин. Сказали, что они могут заболеть корью. Это, значит, недели три не смогут туда показаться.

Так ни с чем и разошлись ребята первого звена. Вот поэтому Лерчик Пуговкин и возвращался домой расстроенный. Вообще-то не только поэтому. Верно говорила Валя Зайцева, что польская кино картина «Прерванный полет» очень тяжелая. Посмотрел он сейчас этот фильм, и чуть ли не плакать хочется. Не удивительно, что и Валя вчера, как побитая, ходила по школе. А вдобавок и с ребятами рассорилась. Уж это он точно заметил — рассорилась. Они всем звеном пошли в конец коридора шептаться, а Валя не пошла. Отдельно стояла. Отшили. Андрюшка даже кулаком ей грозил. Ясно, что дело совсем не в фильме. Хотя картина, конечно…