Владимир Добряков - Одиннадцать бестолковых

Лерчик снова начал было вспоминать только что виденный фильм, но тут заметил новый газетный киоск. Киоск был красивый — почти весь из стекла, с длинным красным козырьком. Киоск поставили всего три дня тому назад, в субботу. Он сразу оживил и украсил улицу. Теперь Вале Зайцевой хорошо: вон сколько карточек артистов выставлено! Хоть каждую минуту приходи и любуйся. Киоск — у самого ее дома.

«Из-за чего ей все-таки бойкот в звене объявили? — Лерчик помял свою круглую, как надутый мяч, щеку. — И какое такое дело они задумали? Ведь недаром все переменки о чем-то шепчутся. Вот узнать бы. Вдруг такое придумали, что его первое звено за пояс заткнут. Этот Профессор у них голова…»

Лерчик вспомнил вчерашний разговор с Зайцевой и подумал: «Хитрая. Ничего не захотела сказать». Он в нерешительности остановился у газетного киоска и с минуту разглядывал фотографии киноартистов. Больше всех ему понравилась Людмила Касаткина. Это она так здорово сыграла роль партизанки Ани Морозовой в телевизионном фильме «Вызываем огонь на себя». «Подарю ей открытку», — решил Лерчик.

Расплатившись, он завернул за угол дома. Во дворе играли в мяч три девочки, но Вали среди них не было. Пуговкин одернул куртку и решительно направился ко второму подъезду. Он знал, где живет Зайцева. В прошлом году, когда Валя долго болела, он вместе с другими учениками два раза приходил к ней домой.

Лерчик смело нажал кнопку звонка.

Валя удивилась, увидев на пороге звеньевого первого звена. Если бы это пришла Валя Галкина, она бы очень обрадовалась. Она все почему-то надеялась, что звеньевая хоть на минутку да забежит. Но нет, вместо Галкиной, на пороге — Лерчик Пуговкин. Как всегда, румяный и улыбается.

— Здравствуй! — протягивая руку, весело сказал Пуговкин. — Шел мимо — решил забежать…

Они сидели на зеленом диванчике у круглого, низкого столика, заваленного журналами, и разговаривали. Сначала поговорили о новом польском фильме, вспоминали эпизоды из него. И Вале нравилось, что Лерчик, всегда такой шумный и самоуверенный, сейчас как-то утих и глаза у него стали грустными. А когда Лерчик достал из кармана открытку и сказал, что это самая любимая его артистка и потому он дарит фотографию Вале — может быть, и она когда-нибудь станет такой же известной, то Валя от радости и смущения совсем растаяла. «Вот какой внимательный. Настоящий друг. Нашел время зайти. Открытку подарил. Не то что наша Галкина. Забыла. На минуточку забежать не могла!»

— Я Касаткину тоже очень люблю, — сказала Валя. — Ты помнишь ее голос? Необыкновенный! Прямо слезы навертываются. Правда?

— Даже в горле щиплет, — вполне искренне поддакнул Лерчик, хотя, кажется, и не замечал в голосе артистки ничего особенного. Просто он страшно волновался, когда на протяжении четырех серий фильма Аня Морозова то и дело оказывалась на волосок от гибели.

«Лучше бы я в его звене была, — подумала Валя. — А то все сторонятся, отворачиваются, будто я прокаженная».

И вдруг Лерчик сказал:

— Хочешь, попросим Елену Аркадьевну, чтобы она пересадила длинного Сашку Лямина с четвертой парты на последнюю, а ты сядешь на его место?

Валя изумленно уставилась на Пуговкина — как он смог угадать ее мысли?

— Почему ты думаешь, что я хочу сидеть в вашем ряду?

Лерчик замялся.

— Просто мне так показалось. Ты ведь, кажется, не очень ладишь с ребятами своего звена.

«Пожалуй, верно, — отметила про себя Валя. — Это нетрудно было заметить».

Ободренный ее молчаливым согласием, Лерчик решил идти к цели кратчайшей дорогой.

— Ведь не станешь спорить, что ребята избегают тебя? Не станешь! Я знаю: этот фантазер Борька выдумал какое-нибудь пустяковое, глупое дело, а ты, наверно, не согласилась. Или критиковать стала. Точно?

Она случайно перехватила его взгляд. И поразилась — столько в нем было ожидания и нетерпеливого любопытства! Лерчик ждал ответа. А что можно было ответить на его слова? Только одно — рассказать все как есть. Но разве она имеет право? И разве это пустяковое, глупое дело? Судьба человека. Судьба Сережи Шубина, его отца, всей семьи!

А что, если Пуговкин только ради этого и пришел к ней? И открытку подарил, чтобы задобрить, чтобы она все рассказала? Конечно, это неспроста. Целый год не заходил, а тут — пожалуйста!

— Напрасно ты думаешь, что я хочу пересаживаться на ваш ряд, — холодно сказала она.

— Но ведь ты поссорилась со своими? — упрямо настаивал Лерчик.

— Это не твое дело. И, пожалуйста, не допытывайся про нашу тайну. Все равно ничего не скажу.

Она попала точно в цель. Лерчик обиженно закусил губу, отвернулся.

— Карточку можешь взять обратно.

Пуговкин окончательно понял: хитрость его не удалась. Он поднялся с уютного зеленого диванчика.

— Спасибо! Оставь себе!

Когда за ним захлопнулась дверь, Валя снова опустилась на диванчик и задумалась. Почему они такие жестокие? Неужели и сегодня не захотят разговаривать? Совсем неумно с их стороны. Ведь она могла со зла все рассказать Пуговкину. И Андрюшкиных пачек не испугалась бы. Но она ни словечка не сказала, ни одного словечка… Ладно, пусть дуются. Валя послюнявила завиток волос и накрутила его на палец. Пусть. Но и она первая ни за что теперь не подойдет. Что, у нее гордости, что ли, нет!

И действительно, на уроках она сидела с неподвижным, будто каменным лицом, а после звонка на переменку сама старалась поскорее уйти из класса.

Но как трудно все же было играть эту роль! По многим признакам она угадывала, что ребята чем-то возбуждены. У них безусловно что-то случилось. Вале так хотелось узнать! Однако о ней словно забыли, словно ее не было в классе. И, оскорбленная невниманием, она молча переживала обиду.

На последней переменке в коридоре ей встретилась Валя-толстенькая. Она с аппетитом уплетала грушу. Толстушка неожиданно улыбнулась, и Вале показалось, что она хочет подойти к ней. Но Зайцева прошла мимо, сделав вид, будто не заметила ее.

А потом она ругала себя и называла «гордячкой». Не «гордой» — как еще недавно с уважением думала о себе, а «гордячкой». Слова похожие, а какая разница!

Домой она шла одна. В лицо дул прохладный осенний ветер, под ногами шуршали ржавые, ломкие листья.

«Я ее, наверно, обидела. Конечно, разве не оскорбительно: человеку улыбаются, а он проходит мимо. Гордячка!»

Это холодное, надменное и резкое, как хлыст, слово все-таки доконало ее. Валя остановилась, нахмурила брови и наконец решилась — повернула обратно. Она шла все быстрей и быстрей, и через несколько минут уже звонила у высоких, обитых клеенкой дверей.

— Валя! Валечка! Прости меня, не сердись! Я так ругала себя!

Эти слова, произнесенные горячим шепотом еще в передней, у самых дверей, вырвались невольно. Они переполняли Валю Зайцеву, рвались наружу.