Владимир Добряков - Одиннадцать бестолковых

К остановке трамвай подошел почти пустой, а когда снова тронулся в путь, то в вагоне повернуться было негде — весь заполнили интернатовцы.

Костя без места, конечно, не остался. Он ухитрился первым вскочить на подножку и потому устроился лучше всех: у окошка, в середине вагона. Рядом сидел силач и добряк Митюха — друг Кости. Они и в классе сидели вместе, за одной партой. Несмотря на свою силу, Митюха наверняка остался бы без места, но Костя — на то и друг — позаботился о нем.

В вагоне ребята шумели, галдели. Отовсюду слышался смех. Хорошее было настроение у интернатовцев: радовались, что едут домой, что завтра воскресенье — день веселья, как поется в песенке из передачи «С добрым утром». Когда вагон сильно тряхнуло и все качнулись вперед, Митюха почувствовал, как в спину ему кто-то уперся острым локтем.

— Ого! — сказал Митюха басом. — Сила! Сто атмосфер давление.

— Ах, какие мы нежные! — послышался за спиной смех Тоньки Грачевой. — Ах, мы сейчас развалимся!

Черноглазая Тонька с откровенной насмешкой смотрела на плечистого Митюху, и от ее взгляда он, похоже было, смутился.

Костя с силой прижал его руку к скамейке: чего доброго Митюха вспомнит всякие там наставления воспитательницы насчет культуры и порядочности и вздумает уступить свое место этой горластой девчонке! Может быть, под насмешливым Тонькиным взглядом Митюхе в конце концов и пришла бы такая мысль в голову, но тут с противоположной скамейки поднялся Лева Тушин и, моргнув под стеклами очков близорукими глазами, неловко сказал:

— Садись, Тоня. Мне через три остановки все равно слезать.

От смущения и удовольствия насмешница Тонька порозовела и чуть жеманно сказала:

— Спасибо, Лева.

«Подумаешь, телячьи нежности, — поморщился Костя. — Спасибо! Глаза опустила. Можно подумать, что такая уж тихая девочка, паинька. А на самом деле вредная-превредная девчонка. Хуже воспитательницы… Эх, вообще жизнь. На линейке ругают, на совете отряда ругают, воспитательница без конца пилит и придирается. Тонька и та орет, командует. Думает, если у нее красивые глаза и выбрали в совет коллектива, то можно орать и приказывать. Отлупить бы ее опять, да как следует». Но Костя понимал, что отлупить Тоньку теперь уже не решится, и от этого ему еще больше стало жалко себя.

— Мить, а Мить, — подтолкнув приятеля в бок, тихо спросил Костя. — Тебе как, нравится в интернате?

— А чего, — отозвался Митюха, — ничего. Порядок. Кормят, сам видишь, — сила!

— Я не о кормежке. А вообще…

— И вообще порядок.

Костя махнул было рукой: что с ним разговаривать! Хоть на голову ему сядут — все равно будет говорить: порядок! Но уж очень Косте хотелось пожаловаться на свою горькую судьбу. И он не утерпел, вздохнул:

— А мне надоело. Ругают, придираются.

— Ну уж, придираются! — Митюха широко улыбнулся и подмигнул: — Будто сам не виноват!

— А я говорю — придираются! — упрямо сказал Костя. — Екатерина только и вспоминает: Чуриков да Чуриков!

Тонька, о чем-то говорившая с подружкой и, казалось, не обращавшая внимания на Митюху и Костю, вдруг обернулась к ним и, фыркнув, сказала:

— Ты странно, Чуриков, рассуждаешь! А кого Екатерине Михайловне еще вспоминать, как не тебя! Вставать вовремя не желаешь, на зарядку опаздываешь, дежурство несешь кое-как. Вот сегодня плохо заправил койку, опоздал на зарядку, а всему классу снижена оценка. А ведь еще и месяца в интернате не живешь. Если дальше так будет продолжаться, то знай, Чуриков, на совет коллектива вызовем.

— Да ладно, ладно, хватит! — скривив лицо, сказал Костя. — Я это все слышал. Сто раз слышал. И вообще, хоть сегодня оставьте меня в покое. — Он отвернулся и, глядя в окно, не проронил больше ни слова.

От трамвая домой Костя шел с Ленькой Зотовым. Ленька, видно, только что прочел какую-то книжку об исследованиях морских глубин. Он что-то заливал о батискафах, глубоководных океанских впадинах. Костя слушал его в пол-уха и думал о том, что уж завтра-то он наконец выспится вволю. Не раньше десяти встанет. А захочет — даже и до одиннадцати проваляется. А кто ему что скажет? Никто не скажет. Потому что воскресенье, и он дома, и никакая воспитательница не будет стоять над ним. Хорошо! И весь день ничего не будет делать. Только лежать, гулять, с ребятами шататься. Или пойдет и сразу три фильма посмотрит. Красота!

А у самого своего дома Костя уже окончательно забыл об интернатовских волнениях и неприятностях. Он завернул за угол и вошел во двор — еще мокрый и грязный от недавнего дождя, с холодными, блестевшими пятнами луж. И недалеко от парадного, как и всегда после непогоды, разлилась большущая лужа. Широкая и длинная, она морщилась под налетавшими порывами ветра. Костя не стал обходить лужу стороной, не стал и перебираться по накиданным обломкам кирпичей. Разбежался — и одним махом перелетел через лужу. Это был великолепный трехметровый прыжок! Костя точно опустился на сухое место. Его начищенные ботинки по-прежнему блестели.

Он скрылся в дверях подъезда, легко взбежал на четвертый этаж и позвонил. Три раза нажал кнопку звонка. Три раза — это им, Чуриковым. А если по ошибке нажать два раза, тогда откроет кто-нибудь из Молчановых: или старенькая бабушка с высохшим, печальным лицом, или Виктория Львовна — мать Гарика, или даже сам Гарик.

Костя позвонил точно три раза, и все же дверь открыл Гарик. Объяснялось это просто: Гарик стоял в двух шагах от входной двери и разговаривал по телефону. Увидев Костю, он небрежно приподнял в приветствии руку и сказал в трубку:

— Я позвоню через двадцать минут. А ты думай, Кеша, думай! Еще древние греки утверждали, что голова для того дана человеку…

Для чего именно, по мнению древних греков, дана человеку голова, Костя так и не расслышал, потому что в этот момент к нему с радостными воплями подбежали Вовка, Галка и Аленка.

Сестрички и братишка вцепились в Костю и ни за что не хотели отпускать от себя. Ему пришлось выслушать кучу школьных и детсадовских новостей, потом он должен был обязательно махать Вовкиной деревянной саблей и прикрываться его картонным щитом, разрисованным разноцветными карандашами. Потом Галка заставила брата пересмотреть ее тетрадки и посчитать все до одной четверки и пятерочки. А пятилетняя Аленка без конца показывала кошку, которую она сама вылепила из пластилина. Когда Костя неосторожно сказал, что кошка похожа на кровать с подушками, Аленка чуть, не заплакала от обиды и стала требовать, чтобы он слепил, настоящую кошку — красивую, с хвостом и усами. Тут Костя не выдержал и сбежал от них на кухню.

Там сидел Гарик. Сидел довольно странным образом. Развалясь в плетеном соломенном кресле и положа ноги на стол, он надувал толстые щеки и с силой выплевывал виноградные косточки — старался попасть в помойное ведро, стоявшее в углу.