Александр Исбах - Золотые кувшинки

- Ребята… - сказал сурово Фильков, - ребята, мы принимаем ответственность за Белозёрову, то есть за Белочку. Ребята, ответственность коллективная! Честь комсомола на карте! (Он любил иногда говорить торжественно и цветисто.) И если кто из вас осмелится подкатиться к ней индивидуально, греть будем без пощады!

Он пристально посмотрел на меня. Я густо покраснел. А Яша Шапиро тоже посмотрел на меня и глупо ухмыльнулся.

- О чём речь, Ваня? - возмущённо сказал, подняв плечи, Серёжа Иванов. - О чём речь?

А я? Я молчал. Мне нечего было сказать Ване. Мне стало очень обидно, но я понимал, что такое решение для меня - закон.

С этого дня какая-то неловкость появилась в наших отношениях с Белочкой. Мы по-прежнему ходили все вместе, по-прежнему занимались и гуляли, по-прежнему все гурьбой провожали её до общежития. Но исчезла простота. Каждый из нас боялся взять её за руку, как, бывало, раньше, потрепать её спутанные волосы, остаться с ней наедине.

Мы следили друг за другом. И от этого становилось тяжело.

А я любил её ещё больше. И мне всё чаще хотелось нежно погладить её маленькую руку.

Яша Шапиро совсем заскучал.

- Сашка… - сказал он мне как-то, когда все разошлись, - Сашка, я, кажется, заболею от этого решения.

Однажды нам прислали два билета в Большой театр на «Царскую невесту». Мы разыграли их по жребию.

Билеты выпали мне и Белочке. «Это судьба», - подумал я. Кажется, никогда я не был так счастлив.

Тут я увидел, что Ваня Фильков смотрит на меня тяжёлым, напоминающим взглядом. Я посмотрел на Белочку. Она заговорщически подмигивала мне. Она хотела пойти со мной в театр. Не впятером, а только со мной.

- Сашка, - сказал Серёжа Иванов, - Оля Воронцова очень хочет пойти в театр. Уступил бы ты ей билет…

- Будь джентльменом! - нехорошо улыбнулся Яша Шапиро.

Я отдал билет Оле Воронцовой и быстро отвёл взгляд от потускневших глаз Белочки.

И я впервые с ненавистью посмотрел на своих друзей.

Белочка похудела, ясные глаза её стали огромными. Как бы мне хотелось остаться с ней наедине! Обнять её, шептать ей ласковые, простые слова. Мне казалось, что ей тягостно, что она одинока среди нашей пятёрки.

Иногда она так умоляюще смотрела на меня, что мне хотелось всё бросить и бежать с ней вдвоём от наших друзей - от Филькова, Иванова и Шапиро.

А может быть, я ошибался? Может быть, я неправильно понимал её взгляды?

Но нам она никогда не жаловалась, и мы боялись расспрашивать её. Мы считали, что всё идёт как полагается, хотя каждый из нас чувствовал, что мы обманываем себя.

…И однажды вечером Белочка не пришла на заседание бюро. Не пришла она и в общежитие.

Оля Воронцова, соседка Белочки по койке, передала нам маленькую записку.

«Дорогие мои, - писала Белочка, - я вас очень люблю. Вы очень хорошие. Сеня обещал последний раз (записка писалась наспех, и здесь было что-то пропущено)… и мне тяжело так. И я вернулась к Сене. Не сердитесь, мои хорошие. Завтра увидимся.

Ваша Белочка».

В этот вечер мы ходили мрачные и подавленные. Переругались друг с другом.

- Ну как, секретарь? - спросил Яша Шапиро. - Честь комсомола на карте или под картой?… - И даже злоба послышалась в его голосе.

- Дурак! - крикнул Фильков. - Ты просто дурак, Шапиро!

Но я видел, что Ване невесело.

А я ничего не сказал. Я махнул рукой, взял Белочкину записку, - никто не отнимал её у меня, - и молча ушёл. Стало очень горько и ни о чём не хотелось говорить.

Мне было только восемнадцать лет, и казалось, что я потерял своё счастье.

Ваню Филькова избрали секретарём райкома комсомола. Он хотел меня тоже перетянуть в райком на должность заведующего агитпропом, но не отпустила редакция газеты, где я уже руководил отделом.

Тем не менее план культурной работы среди молодёжи района мы разрабатывали вместо. План этот носил у нас громкое название: культурная революция в районе.

Отзвуки этой культурной революции ощущались уже повсеместно. Заведующий районным клубом Яша Шапиро приказал всем раздеваться внизу, у вешалки. В клубный зал и комнаты кружков не пускали никого в верхней одежде. Не пустили в пальто даже самого агитпропа райкома Петю Куприянова. Это событие вызвало целую сенсацию в ячейках. Яша Шапиро пошёл ещё дальше. Он разрешил курить только внизу, в вестибюле. Тут уж, конечно, не обошлось без пререканий и боёв. Но Шапиро проявил непреклонность. По его просьбе я даже написал текст плаката, водружённого в фойе клуба под портретом Луначарского:

Яша говорил, что текст бросок, выразителен и понравился бы самому Маяковскому.

Культурная революция развёртывалась на глазах. Появились уже отдельные комсомольцы в галстуках, и никто не ставил о них вопроса на бюро, хотя мы с Ваней Фильковым принципиально ходили ещё в косоворотках и кожаных куртках.

В нашей дружеской компании тоже произошло событие: Белочка родила фининспектору сына. Несмотря на старую неприязнь к отцу будущего пионера, мы решили ' это событие широко отпраздновать. Я предложил Филькову и Шапиро провести в клубе комсомольские крестины.

В нашем районе подобных мероприятий ещё не проводилось, мы являлись новаторами. Сценарий крестин разработали тщательно. Но, как сказал великий писатель: «Гладко писано в бумаге, да забыли про овраги. А по ним ходить».

Первым оврагом оказался сам фининспектор. Он встретил нас (меня, Иванова и Шапиро) в штыки. Оказывается, он не забыл ещё о наших методах воспитания Белочки.

- Когда у вас родится сын, - сказал мне язвительно фининспектор, - тогда вы будете устраивать это представление. А мне никакого цирка не нужно.

С трудом сдерживая себя, мы доказывали фининспектору (кстати, его звали Семён Николаевич, и он оказался потом вовсе не таким плохим парнем), что надо бороться с подобными мещанскими взглядами, что это мероприятие всколыхнёт весь район и поможет нам поднять комсомольскую работу…

- Для вас это мероприятие, - хмуро отбивался Семён Николаевич, - а для меня это сын.

Помощь пришла оттуда, откуда мы меньше всего её ждали, - из второго оврага, который преграждал нам дорогу. Мать Белочки, долго молча прислушивавшаяся к нашему спору (сама Белочка ещё лежала в родильном доме), вдруг сказала, теребя концы тёмного платка на груди:

- А Митюшку я всё равно без купели не оставлю.

Мы оторопели. У старой комсомолки Белозёровой оказалась такая несознательная мать! Изумился и сам Семён Николаевич.

- Ну уж это вы, мамаша, оставьте! - сказал он сердито. - Какая там купель! Это пережитки.

Тут мы взялись за них обоих.

Серёжа Иванов, как старый антирелигиозник, не пропускавший ни одного диспута между Луначарским и протоиереем Введенским, произнёс целую речь и совсем заговорил бабушку. Она ничего не могла возразить и просто сбежала с поля боя. А инспектор сдался. Он в конце концов понял, что комсомольские крестины - это не только мероприятие, но настоящий новый праздник, вместо церковной службы и всех ветхозаветных и, между прочим, вредных для ребёнка церковных фокусов с купелью и всякой святой водой.