Александр Исбах - Золотые кувшинки

- Для миньёна… - Розенблюм засмеялся каким-то кашляющим смехом. - Посмотрите, какой набожный мальчик! Молодец! Хвалю! Ну, съешь сладкую булочку. Ты же сирота, и у тебя нет таких сладких булочек. Настя, принеси ему сладкую булочку.

- Господин Розенблюм… разойдутся евреи… Надежда покидала меня.

- Мальчик! - внушительно сказал Розенблюм. - Мальчик, гордись! Сам староста будет у тебя десятым!

- Соломон! - опять позвали его.

Они ушёл и больше не вернулся. Настя вынесла мне сладкую булочку и жалостливо посмотрела на меня. Я дрожал от холода и злобы.

Бросив на пол сладкую булочку вместе с пиковым королём, которого я ещё держал в руке, я выругался и выскочил за дверь,

В синагоге стало ещё темнее. Все разошлись. Шамес запирал в шкаф огромные книги.

Он, очевидно, уже забыл про меня.

- Ну… - удивлённо протянул реб Дувид, - ты вернулся? Ты искал десятого?… А все разошлись. Не дождались тебя. Дождь, слякоть… Ну, бог тебе простит, Сендер! Иди домой. - И он ласково погладил меня по мокрой от дождя и слёз щеке.

Когда я пришёл домой, мать стояла в пальто, промокшая, измученная.

- Сашенька! - сказала она. - Сашенька, где ты был? Я уже бегала к Фильковым.

- Мама!-зарыдал я. - Мамочка, я пропустил кадыш…

Я упал на кровать, и мне казалось - сердце сейчас разорвётся, как сердце отца.

Мама заботливо раздела меня, насухо вытерла, заставила выпить горячего чаю и долго сидела над кроватью, перебирая мои спутанные волосы.

Всю ночь я метался в жару. Всемогущий бог, всемогущий Иегова, казалось мне, посылает на меня все свои громы и молнии. Он не может простить мой грех. Я бредил. Отец печально и горько смотрит на меня. Я его предал. Я пропустил молитву. Ангелы господни, ангелы смерти, пронзают меня своими пиками. И один из них, самый страшный и главный - может быть, это даже не ангел, а сам господь бог, - очень похож на карточного пикового короля. Нет, у него рыжая борода. Это господин Соломон Розенблюм пронзает меня пикой. Я проснулся от собственного крика. Поднялся на кровати в бреду, поднял руки к небу и хриплым голосом стал выкрикивать слова заупокойной молитвы.

Я отдавал свой долг богу…

К прачке Ефросинье Тимофеевне, жившей напротив пашей квартиры, часто приходил в гости невысокий, коренастый грузчик с пристани. По воскресеньям он помогал дворнику колоть дрова для всего дома. Грузчика звали красивым и довольно редким именем «Ярослав». Он снимал брезентовую куртку и синюю косоворотку, вышитую по вороту красной гвоздикой, и оставался в матросской полосатой тельняшке. Тельняшка эта была предметом зависти всех мальчишек нашего двора. А когда Ярослав в пылу работы сбрасывал и тельняшку, восхищённым глазам ребят открывалась замысловатая татуировка. Здесь был и орёл, несущий в когтях полуобнажённую красавицу, и сердце, пробитое стрелой, и парусный корабль, взлетающий вверх на гребне морской волны, и два скрещённых боевых кинжала. Целая картинная галерея открывалась перед нами на смуглом мускулистом теле Ярослава.

Два скрещённых кинжала казались мне воплощением красоты, мужества и истинного искусства. Утром, после купанья, скептически осматривая свою впалую, узкую грудь, я мечтал о том, чтобы её пересекал парусник, взлетающий на прекрасных темно-голубых волнах, совсем таких, как на груди Ярослава. Когда Ярослав колол дрова, мускулы на его руках надувались, как упругие шары. Ни у кого из мальчишек, даже у чемпиона по борьбе нашей улицы Петьки Рыжего, не было и намёка на подобные мускулы.

Иногда Ярослав разрешал избранным потрогать свои мускулы. Они были твёрдыми, как камни. Одной рукой Ярослав мог бы уложить на обе лопатки всех чемпионов во главе с Петькой Рыжим.

Мускулы Ярослава снились мне по ночам. Я хотел быть чемпионом, чтоб меня не задирали и боялись все мальчики, чтоб я мог один защищать честь нашего двора, а может быть, даже целой улицы от всевозможных нападений. Я рос очень маленьким. Когда наши первоклассники строились в одну шеренгу на занятиях гимнастикой, я был на самом леном фланге замыкающим и назывался: «двадцать первый неполный». Все - и в классе, и во дворе - смотрели на меня пренебрежительно и при любой возможности угощали тумаками.

Однажды, когда на дворе никого не было, кроме меня и Ярослава, я решился.

- Дяденька Ярослав, - сказал я, дрожа от волнения, - научите меня Пороться…

- Ого-го! - сказал, засмеявшись, Ярослав, с треском раскалывая с одного удара здоровенное полено. - Вот ты какой! А Фрося говорит, что ты только о книжках думаешь, как браток твой Виктор.

Приезжавший обычно к нам на каникулы двоюродный брат мой Виктор был студентом медицинского факультета, почти доктором. В нашем дворе его считали самым умным человеком и приходили к нему лечиться и советоваться по всяким медицинским делам. Однако меня его лавры совсем не привлекали. И даже то, что он курит длинные крепкие папиросы, не очень интересовало меня: курить я ещё не пробовал. Брат не испытывал никакого влечения к борьбе и, несмотря на всю свою учёность, ничего не смыслил в искусстве татуировки.

- Нет, дяденька, - сказал я умоляюще, - я хочу быть сильным, как вы, чтобы никого-никого не бояться на нашей улице!

Это было пределом моих мечтаний.

- Ишь ты, - опять засмеялся Ярослав, - никого не бояться…

Он положил колун, присел на чурку и вдруг, хитро прищурив свои лукавые глаза, нагнулся ко мне.

- Ладно, - сказал он, - я сделаю тебя, пацан, самым сильным борцом в вашем дворе и во всех окружающих дворах. Во всей вашей улице и в прилегающих улицах не будет чемпиёна сильнее тебя!

Я стоял растерянный, подавленный, ошеломлённый от счастья.

- И всё это будет тебе стоить только одну пачку папирос, которые курит твой брат.

Разве я мог не согласиться?… Рыжий Петька уже лежал посрамлённый у моих ног…

- Я научу тебя приёму джиу-джитсу, - загадочно сказал Ярослав, и в больших чёрных глазах его опять запрыгали весёлые огоньки.

- Я научу тебя приёму джиу-джитсу, - повторил грузчик. - Только, - добавил он с сомнением, - я не знаю, сумеешь ли ты вынести сильную боль… Мужчина ты или баба?…

- Я мужчина! - взволнованно сказал я, боясь, чтобы он не передумал. - Вы не смотрите, что я такой маленький. Когда меня укусила собака, я даже не заплакал. Спросите у всего двора.

Через полчаса я принёс ему коробку папирос с изображением высоких пальм на крышке. Я достал её из шкафчика брата, нарушив одну из самых священных заповедей: «Не укради». Но я совсем не думал об этом и не чувствовал никаких угрызений совести - так заманчива была цель.

Мы стали друг против друга, как настоящие борцы. Я засучил рукава на своих руках, испещрённых синими жилками. Ярослав схватил меня за кисть, чуть согнул и сжал мой указательный палец, измазанный чернилами. От адской, нестерпимой боли я едва не лишился сознания.