Людмила Харченко - Орленок

— Что-то струсил я, — виновато прошептал он Мише.

— Давай лучше высчитаем, сколько времени затрачивает часовой, пока обойдет три стороны, — предложил Миша.

— Давай, — согласился Геня. Почти одним дыханием они считали до ста тридцати — ста сорока, но в ту ночь так и не решились перебраться к кинотеатру.

Вторая ночь показалась ребятам темней вчерашней, небо заволокло тучами, ветер нагонял мелкий дождь. Ну, что ж! Это им на руку.

Первым к театру пробрался Миша. Вот он скрылся в здании, выглянул в окно. Геннадий, дождавшись, когда часовой завернул за угол, побежал, низко пригнувшись к земле.

Некоторое время ребята стояли в нерешительности. Стоило часовому свернуть за угол, как Миша начинал считать. Счет он доводил до 150 и, когда гитлеровец был рядом с ним, за стеной, начинал снова. Высчитал. За эти «сто пятьдесят» можно было взобраться наверх. Осторожно влезли на стену, легли на ней, потом растянули материю и, спустив ее, начали класть камни.

Тихо, без единого стука. Стук, даже глухой, привлечет внимание часового. Но Миша сплоховал. Камень вырвался из задрожавшей руки и полетел на землю. Ребята не дыша прижались к стене, потянув к себе кусок материи, чтобы спрятать белевшие в темноте буквы.

Часовой наткнулся на камень, которого раньше здесь не было, зажег фонарик, внимательно посмотрел вверх, заглянул внутрь здания и, ничего не заметив, пошел опять размеренным шагом. Чтобы рассеять его подозрительность, ребятам пришлось долго лежать неподвижно. Занемели руки и ноги. Наконец неслышно положили на материал еще несколько камней, так же неслышно спустились на землю.

…Ранним утром Голубев возвращался с дежурства — он работал истопником в гитлеровском штабе. Внимание привлек народ, собравшийся на углу Советской улицы. Люди оживленно разговаривали, а тем, кто подходил впервые, показывали на здание кинотеатра.

Николай Иванович ахнул от неожиданности. Лозунг на ярко-красной материи призывал: «Ставропольцы, боритесь с врагом! Гитлеру капут!» Он увидел, с какой злобой сорвали лозунг два солдата, заметил в толпе Геннадия. Вид у Геннадия был торжествующий. «Он!»

Николай Иванович подозвал его, взял за руку.

— Идем.

Когда они скрылись за углом, Николай Иванович остановил Геннадия.

— Ты?

— Я и Миша.

— Так, ясно… Крутился-то зачем в толпе? У тебя же в глазах всякий прочтет, кто это сделал. Вообще-то молодцы, — неожиданно улыбнулся Николай Иванович. — Не рискуйте только больше. А листовки ты видел?

— Я их раск… я о них рассказывал кое-кому, — вывернулся Геннадий. Про себя подумал: «Не скажу же ему, что и листовки расклеивал, еще хвастуном сочтет».

Дома Геннадий уселся за стол, вырвал из тетради лист бумаги, взял химический карандаш. Задумался. Медленно вывел первые слова: «В подпольную комсомольскую организацию. От ученика седьмого класса Голенева Геннадия Ивановича». Погрыз кончик карандаша. Снова склонился над столом. «В нашем городе враг. Мы боремся с ним. И в такое время я не нахожусь в рядах комсомола! Я обещаю быть стойким, честное слово! Я борюсь и буду бороться, как умею. А придет время, прошу вас, товарищи, назвать и меня членом великого Ленинского комсомола. Г. Голенев».

Геннадий перечитал.

— Что ты там сочиняешь? — услышал он вопрос матери.

«Скажи ей, опять забеспокоится. Лучше не скажу».

— Да, так. Из-за гитлерюг этих и писать разучишься.

Геннадий поднялся по лестнице на чердак, осмотрелся. Увидел в самом углу треснувшую балку, засунул в нее заявление…

После бомбежки советские самолеты легли на обратный курс. В небо поднялись вражеские истребители. Завязался бой. Геннадий сидел на крыше, подняв голову вверх. Машина с черной свастикой начала падать, оставляя за собою дымный хвост.

— Фашист горит! Наш победил! — кричал тогда Геня не помня себя.

Но однажды сбили советский самолет. Он упал далеко за городом, Геннадий помчался к Вадиму.

— Вадим, там, — Геннадий махнул в сторону Лысой горы, — наш самолет упал. Бежим.

Заскочили за Мишей и напрямик, минуя проезжие дороги и вражеские контрольные посты, торопились к месту катастрофы. Вот они уже почти у цели. Но там, у догорающего самолета, хозяйничали гитлеровцы. Обшарив все, они уехали. Ребята подбежали к дымившемуся самолету, вернее тому, что было раньше самолетом. Возле него в обгоревших черных комбинезонах лежали два летчика.

— Мы их похороним, — решил за всех Вадим.

— Похороним по-настоящему, завтра. И с цветами, — Геннадий сжал кулаки.

Дорогой ребята выработали план. Голенев зайдет к Вале Зориной и через нее даст задание девочкам собрать цветы. Вадим и Миша придут на гору с лопатами.

Валя сама увидела в окно подходившего Геннадия, выбежала навстречу, потянула в дом.

— Что так давно не был? — Валя радостно смотрела на Геннадия. — Да ты садись, садись! — суетилась она, пододвигая то стул, то табуретку.

— Некогда, Валя, я по делу. Вот что… — Геннадий рассказал Вале о задуманном.

— Так идем к Нине Васильевне, там у нее девочки сейчас собрались. Еще бы немного, и меня ты не застал, — уже закрывая дверь, досказала Валя.

…В назначенное Геннадием время девочки с цветами, спрятанными в корзины, подходили к условному месту.

— Ну вот, хорошо, а то меня ребята заждались там.

— Геня, мы с тобой, — попросила Валя.

— А не боитесь?

Таня и Валя переглянулись.

— Ну ладно, идите по двое, чтобы не вызвать подозрений.

Геня и Валя первыми начали подниматься по дорожке, ведущей в лес.

Вадим и Миша ждали у свеженасыпанного холмика. Голые ветки кустарника свисали на могилу. Завидев Геню и девочек, Миша поднялся, замахал руками.

— Как ты долго, — упрекнул Вадим.

— Девочки цветы искали, пришлось ждать.

— Мы бегали на окраину города к садоводам и собирали по цветочку, сейчас ведь цветов уже мало, — оправдывалась Валя.

— А мне Толик помог. Он знает всех цветоводов своей окраины, — шепотком проговорила Таня, словно боясь разбудить тех, кого уже приняла земля.

— Когда вернутся наши, мы им памятник поставим, — Вадим встал возле холмика.

— И высечем на камне: «Здесь похоронены советские летчики. Погибли в воздушном бою в 1942 году». — Геннадий встал возле Вадима.

Девочки склонились над могилой, обложили ее венками.

— Когда хоронят героев, всегда салютуют их памяти. А мы… а мы давайте споем. Тихонько! — И Геннадий первый начал свою любимую песню: