Владимир Разумневич - Степная радуга [Повесть-быль]

— Оставь его, Майоров! Неизвестно еще, кто тебя ударил… Ну, а Вечерин к завтрашнему дню, пожалуй, остынет. Тогда и потолкуем с ним по-мирному. От закона ему не убежать…

Дуня с Кирькой направились вдоль Иргизного яра к Гришке Заякину. Во дворе бывшего старосты было людно. Комбедовцы выволакивали из амбара мешки с мукой, складывали их в фургон, который доверху был наполнен зерном. Оказалось, что перед этим Дунины помощники побывали еще у двух кулаков — благовидного хозяина старообрядческой молельни Степана Агеева и скупщика скота, расторопного и разгульного Моисея Филиппова — и вернулись не с пустыми руками, хотя и пришлось повозиться крепко, чуть до драки дело не дошло. Заякин тоже встретил комбедовцев в штыки, ни за что не хотел отдавать ключ от амбара. Пришлось ломать дубовую дверь кувалдой. И не напрасно — вон какие богатства обнаружились у запасливого земского старосты! Сам он куда-то сбежал и больше на глаза не показывался. Оно и к лучшему, довольно-таки быстро, за каких-нибудь полчаса, управились, парный фургон, словно сеном, выше краев наполнили мешками с хлебом. Есть с чем на новый ссыпной пункт, в пустующий амбар за селом, возвращаться. Лошади натужно тянули отяжелевший фургон по Слободской улице. Комбедовцы брели следом, дымили самокрутками.

— Бутаков-то Лаврентий Палыч чего удумал, — удивленно, по-воробьиному вертел маленькой, ушастой головой Леська Курамшин. — Всю ночь напролет в своей баньке хлеб на самогон переводил, чтоб государству, значит, и крошки не оставить. Ну и хитрец же Лаврентий — гуляка беспутный!

— Экую мысль ценную ты, Леська-Ухват, мне подал — хлеб по запаху отыскивать, — засмеялся Кирька Майоров. — Как собака, буду отныне по улицам бегать и вынюхивать. Где самогоном запахло, там, стало быть, и ищи хлебец насущный.

— Самогон — что! Кулак еще и не таким макаром нас вокруг пальца обводит. — Степенный Иван Базыга покрутил указательный палец перед своей курносиной. — Жена моя, когда после пожара домой шла, приметила: три подводы с мешками задворками к Волге подались. Либо в лес, либо на пароход. Кулак свою выгоду знает. Глядишь, так вот и утекут из села зерновые излишки, словно песочек между пальцами.

— Атаковать бы их на дорогах! И тогда все трофеи — наши! — загорелся боевым настроением Ефим Сотников. Его гимнастерка все еще хранила следы вчерашней битвы с огнем — темные выжженные дырки на рукаве.

Когда выехали за село и сгрузили хлеб в амбар, Дуня собрала вокруг себя комбедчиков.

— Надо вам, мужики, — сказала она, — по дорогам ночные дозоры расставить. Всякого, кто с зерном ли, мукой ли будет замечен, останавливать. И пусть сам же и отвозит свой хлеб в наш амбар. Коли на базар задумал ехать, значит, хорошо живет, не из бедных.

— Дозор — дело знакомое. Повоюем! — потирал ладони Ефим Сотников.

Он первым напросился отправиться с тремя комбедчиками к старому осокорю на Ерике, где проходила дорога на Волгу. Группе Ивана Базыги было поручено сторожить тракт, ведущий в Балаково.

Домой Дуняша возвращалась в сумерках. Шла, спотыкаясь на каждом шагу, — от усталости, от дум назойливых, беспокойных. Сердце щемило больно, и тело словно обручем охватывало. Держась за плетень, кое-как обошла поляковский огород, побрела по улице Репьевке. Дом недалеко, но смогла лишь до колодца дойти. Дальше невмоготу стало. Ноги подвернулись, перед глазами лохматые чертики замельтешили, закружились. Присела на траву возле колодезного сруба и содрогнулась от резкого удара в бок изнутри. Шевельнулось там что-то и сжалось будто. Вытянула она ноги, чтобы свободнее дышалось, чтобы не потревожить то родное и кровное, что жило в ней, напоминало толчками о себе, словно просило о помощи.

Дуня зажмурила глаза, плотнее сжала губы и стала ждать, когда пройдет озноб и тошнота, уймется головокружение…

— Дуняша, сестричка милая, да что с тобой? Лица на тебе нет. Как мел бледнехонька…

Дуня увидела над собой большие страдальческие глаза Татьянки — богородицы с косичками, как ласково прозвали ее в семье за тихий нрав, за сердце нежное и заботливое. Сутулясь сильнее обычного, она сидела рядом на корточках и сама была бледна, словно и ее терзала боль.

— Не волнуйся, Татьянка, мне уже полегчало, — тихо отозвалась Дуня. — Скоро совсем пройдет…

— Что случилось-то?

— С каждой бабой может такое случиться…

— Ногу подвернула?

— Вот непонятливая! Да ты вглядись хорошенько…

— О тебе и не подумаешь, — наконец догадалась сестренка и смущенно опустила глаза. — Совсем незаметно… Вконец изведешь ты себя работой. При таком-то положении…

— Ничего, Татьянка, я двужильная. Пересилю как-нибудь. Недолго ждать-то осталось… Ноне притомилась малость. Хлопотный день выдался, да и ночь не спала — Гришутке пальтишко шила… Вот и замучилась головушка. Ты уж, сестричка, посторонним-то ни слова про то, что со мной стряслось. Ни к чему женскую слабость наружу выставлять. Да и не слабая я вовсе. Вот отдышусь и к детишкам пойду. Заждались, поди…

— Неужто день-деньской одни, без матери?

— В обед забежала ненадолго. Покормила и снова бежать. Дела. Думаю, бед без меня не натворили. У них нянька строгая — Гришутка.

— Он у тебя еще мал для няньки-то! Что ж меня-то не позвала? Маманя сейчас без моей помощи обходится, ей наш Степка-вертун помогает. Могу каждый день к тебе заглядывать. Иначе при твоих-то комбедовских заботах малышня совсем одичает. Как можно! Когда тебя нет, я с ними в избе сидеть буду. Ладно?

— Золотой ты человек, Татьянка. Коли детишки с тобой будут, у меня душа за них ныть перестанет. Как и отблагодарить тебя — не знаю…

— Вот еще! Нашла чего сказать! Ты же, Дуняша, на все общество стараешься. Это мы тебя благодарить должны. Облегчу твою участь, а ты сельскими делами занимайся. Народу от этого польза. И буду я твоему комбеду верная помощница. Как Кирька Майоров. Но только по домашнему хозяйству…

— Ну вот, от твоих слов как-то сразу и боль утихла, и сердце повеселело. Богородица ты наша с косичками…

— Скажи мне, Архип-то знает про это?

— Про что — про «это»? Про то, что в комбед избрана?

— Да нет, про другое, — снова смутилась Татьянка.

— Ему-то да не знать! В каждом письме про то спрашивает. И очень переживает за меня, внушает заботливо: «Смотри, Дуняшка, будь поосторожнее. Не в одиночку ты по земле ходишь, а вдвоем с сыном. И написать не забудь, когда на него, писклявого, взглянуть можно — приеду…» Скоро увидит. Архип верит, что мальчик у нас будет. Тому, видно, и быть. Под счастливой звездой сынок народится. Пятым войдет он в жизнь, а при новой, вольной власти, можно сказать первый.

— Счастливая ты, — вздохнула сестренка. — Гроза вокруг бушует, а ты не унываешь. А ведь в самом пекле грозовом живешь…