Валентин Берестов - Меч в золотых ножнах

Рыбу мы едим каждый день. С зайчатиной гораздо хуже. Чем лучше снаряжаются охотники, чем великолепнее они выглядят, увешанные патронташами, сумками, с биноклями на груди, тем, как мне кажется, меньше у них шансов на успех.

Зато, когда мы просто едем на реку или с реки, зайцы выскакивают чуть ли не из-под колес. Как все оживляются, каким скифским азартом загораются глаза!

…Дарий, наконец, убедил Иданфирса принять сражение. Два войска выстроились друг против друга по всем правилам военного искусства тех времен. Вдруг в рядах скифов началось замешательство. Скифы закричали, заулюлюкали, стрелы полетели, кони помчались совсем не туда. Поднялся страшный переполох. Персидский царь приказал узнать его причину. Оказалось, что перед скифским строем пробежал заяц, и сердца охотников не выдержали. И тогда царь персов дал приказ отступать: если скифы способны предаваться забавам перед лицом смертельной опасности, то сражаться с ними бесполезно.

У массагетов, которые тоже обитали на этой земле, был странный обычай. Они любили зажигать костры и собирали для них особое топливо - кусты, которые, сгорая, издавали пьянящий запах. С каждой новой охапкой хвороста, брошенной в огонь, массагеты опьянялись все больше и больше и, наконец, начинали петь и плясать вокруг костра.

А может быть, массагеты просто любили костры и никакого особого топлива у них не было? Ведь огонь степного костра с искрами, уносящимися ввысь, опьяняет сам по себе, и сама по себе возникает песня.

С тех пор как Борис зажег свой первый костер, без костра не обходился почти ни один вечер. Сначала у огня мрачно сидел один Борис. Зажигая его, он как бы бросал вызов благоустроенному быту нашего лагеря: электричеству, книгам, радио, кино, вырытым в земле баням, всем этим освещенным изнутри палаткам, где нам жилось так уютно и просторно.

Борис боялся одного: вдруг, когда он прибудет на место назначения, его сделают не изыскателем, а эксплуатационником или ремонтником? Только дороги, вернее - отсутствие таковых, костры и битком набитая одна-единственная палатка - такая жизнь ему нравилась больше всего. И никаких бань!

Мы со своими раскопками были для него чем-то вроде прозаических эксплуатационников.

Постепенно и мы потянулись на его огонек, стали петь свои песни, а потом заглянули и в тетрадь с туристскими песнями, которую привез с собой Борис. Мы отыскали глубокую котловину в песках и проводили там каждый вечер.

Я знаю их, эти туристские песни. Я и сам ходил с туристами по Подмосковью. Туристы пели всю ночь. Пели, приготовив на костре обед, пели, таща рюкзаки, пели в вагоне электрички. Все это были песни про то, как хорошо быть туристом, как весело, как интересно ходить по неведомым тропам, ночевать в тайге, когда над головой горит зеленая звезда - звезда романтики.

Я тоже когда-то увлекался той самой романтикой дальних дорог, неизведанных троп. Но теперь меня забавляет восторг путешественника перед самим собой, перед своими дорогами. Такая романтика немножко набила мне оскомину. Меня ведет в пустыню какое-то иное чувство.

Думаю, что это же чувство манит в дикие, неизведанные места и участников экспедиций, и строителей, и изыскателей, и даже тех же туристов - чувство, близкое тому, что испытывает человек, попадая в места, где он родился и провел детство. Но только речь идет о детстве человечества.

Пещеры и навесы скал, землянки и шалаши - вот где человек провел свое детство. Безвестные тропы в лесах и пустынях были его первыми дорогами, а костры - первыми домашними очагами. Первобытный лес - его детский сад, а пески пустыни заменяли ему тот песочек, которым играют дети.

Многим знакомо ощущение уюта у походных костров, под звездами в ночной степи, среди дикой природы. И, может быть, смутные, неосознанные воспоминания детства человечества пробуждаются в нас, когда мы глядим в огонь костров.

А может, я просто привык к такой жизни. Просто чувствую себя здесь как дома.

Обеденный перерыв мы проводили на реке, вечера - у радиоприемника или у костра. Ночи становились холодными, и постепенно радиослушатели один за другим уходили в свои палатки, чтобы надеть полушубки. Котенок, который во время обеда, изнемогая от жары, валялся у входа в столовую, теперь ложился за приемником, согреваясь теплом, идущим от радиоламп. Мне кажется, что человеку нужно много музыки. Во всяком случае, люди, когда им удалось вырвать у природы какие-то знания, какое-то умение, какое-то, пусть небольшое, благосостояние, устроили жизнь так, что каждое ее событие, будь то свадьба, пиршество, возвращение с работы и даже война, сопровождалось музыкой. Первые сказки, первые стихи не рассказывались, а пелись. Бесконечные песни пел одинокий всадник в седле, пел про то, что видел вокруг себя, пел охотник в челне, пел караванщик на верблюде, пели женщины за прялкой.

Никогда я не пел и не слушал музыки столько, сколько в экспедиции. Мы пели в машинах, отправляясь на работу или, наоборот, возвращаясь с работы, пели в душе, пели у костров, насвистывали любимые мелодии перед сном в палатке. Мы с Оськиным, просыпаясь в воскресенье, пели прямо в спальных мешках.

Но громче всего, веселее всего пелось в те субботние вечера, когда мы выезжали в гости к нашим товарищам на Уйгарак. Мы с Оськиным обычно оставались там ночевать и заранее брали раскладушки. Тридцать километров по степи, по саксауловому и тамарисковому лесу, по гладким светлым такырам.

В полдень пространства такыров начинали сверкать, как вода. В них отражались кусты, теперь они казались аллеями, рощами. Студент Королев, увидев этот феномен из машины, произнес фразу, которую мы высоко оценили: «Мираж - очковтирательство пустыни».

И вот, наконец, перед глазами возникал высокий холм, где виднелись холмики отвалов, похожие на муравейники, а на самом его мысу, среди еле заметных насыпей, вставал огромный уйгаракский курган, равного которому в здешних местах не было.

На гладком такыре уютно, компактно располагался лагерь. Нас ожидали. У Льва Фадеева, одного из уйгаракцев, была карта звездного неба, и я каждую субботу, отправляясь в гости, думал провести вместе с Фадеевым вечер, чтобы получше познакомиться с августовскими звездами. И всякий раз забывал об этом намерении.

Мы сидели в палатке и предавались воспоминаниям: начальник отряда Ольга Вишневская, наш композитор Рюрик Садоков, Софья Андреевна Трудновская и я. Четверых «старых хорезмийцев» вполне достаточно, чтобы предаваться воспоминаниям, ни разу не повторяясь недели две, а то и месяц.

Единственный из наших новичков, кто мог выдержать такой поток воспоминаний, был Фадеев. Он тоже считал себя «старым хорезмийцем». Он спорил с нами и пытался даже уточнять рассказы, действующими лицами которых были мы четверо.