Владислав Бахревский - Ты плыви ко мне против течения

– Мама, а мы разве бедные? – спросил Ванечка.

– Да нет, конечно, – утешила их мама. – Наверное, и победнее нас есть.

Разузнать у станционных ребят, где живет генеральша, он не мог, еще спросят: это от вас, что ли, отец сбежал? Подойти к взрослым и подавно духу бы не хватило.

Евгеша по пути в школу и из школы теперь думал только об одном: как ловчее разведать адрес генеральши. Он и сам не знал, зачем это ему нужно. Столкнись он с отцом – от стыда в землю бы провалился, с головой.

Придумалось на географии. Учительница рассказывала о заливах. И он вдруг увидал огороженный голубым забором базар, а на базаре между ларьками «залив» – пустую площадку перед газетным киоском. Отец без газеты дня не может прожить. Он, конечно, ходит к киоску по утрам…

Евгеша призадумался. Ну хорошо! Он выследит отца, отец приведет его к дому генеральши. А дальше что?

«Может, ты ее дом поджечь хочешь?» – спросил он себя и даже фыркнул от презрения за такой дурацкий вопрос.

Уроки пришлось прогулять. Втиснувшись между забором и углом молочного магазина, он, дрожа от осенней сырости, просидел на своем добровольном посту час, два, а может, и все три. Отец не пришел. Да и кто сказал, что «Душа моя» ходит сюда? Генеральша небось сто газет выписывает!

Возвращаться домой было рано, и, чтобы убить время, Евгеша поплелся на станцию. Плетись не плетись, но если до станции сто шагов, много времени на такую ходьбу не уйдет.

«Были бы деньги, – думал Евгеша, – махнул бы в Москву, к великанам».

Он почему-то верил, что великаны, которые никого не понимали, его бы поняли. У Евгеши было доброе сердце, и он знал его силу. Это ведь позор – глазеть на сидящих в клетке. Если даже интересно, если даже очень интересно! Конечно, надо бы ехать не в зоопарк – чего там добьешься? – а к главному академику и прямо в глаза ему и сказать: не по-советски это! Мало ли что они чудовища! Они, может, умней нас. Ну и добиться, чтоб великанов обратно на Курилы отправили. А его, Евгешу, вместе с ними, как человека, которому великаны доверяют.

Конечно, к главному академику могут и не пустить, тогда рискнуть придется. Клетку открывают, чтоб дать великанам еду, Евгеша улучает мгновение и врывается к ним. Или пусть отправляют великанов на Курилы, или он не выйдет из клетки! Точка!

С шумом и свистом примчался на станцию поезд из Москвы, выпустил пассажиров, покатил дальше, мимо Евгеши. Евгеша помахал поезду да и замер с поднятой рукой. В человеческом ручейке приехавших он увидал отца. «Душа моя», в сером макентоше, в шляпе с большими полями, возвышался надо всеми. На него поглядывали, но он, как всегда, был весь в себе и шел, не замечая окружающих.

Евгеша медленно, боясь привлечь внимание, опустил руку, пригнулся, хотел бежать прочь, но удержал себя и с заметавшимся сердцем приказал ногам идти следом за отцом.

Сразу захотелось пить – хоть глоточек бы! Евгешу подпаливал стыд. За себя – отца выслеживает, как шпион, и за отца, который посмел быть, когда им так плохо, красивым, одетым по-министерски. Всё таким же, как всегда. Слезы сами собой покатились из глаз, потому что Евгеша помнил все. Помнил, какие они родные, отцовские руки. Они так приятно, так непереносимо хорошо ерошили ему волосы, когда он, Евгеша, захварывал! А мандолина!..

Было у них такое. Они в ту пору жили в добром степном краю. Это потом уже «Душа моя» променял их старую счастливую жизнь на столицу. А в столицу-то и не попал.

…Вечерами они всей семьей рассаживались на крыльце, на чистых, пахнущих солнцем и просохшей водой половицах, и отец начинал играть тихую песенку. Мандолина стрекотала, как кузнечик, и все степные кузнечики отвечали ей златоголосой песенкой. Золото к золоту: на небе загорались звезды, в темных кустах вспыхивали звездочки светляков.

Евгеша остановился, зажал портфель ногами, а уши зажал ладонями. Прочь, сладенькая мандолина! Прочь, предательница!

Отец свернул с главной улицы в боковую, идущую к реке, к лесу, застроенную большими деревянными домами, с мезонинами, с причудливыми крышами, с высокими заборами. Улица была пустынная. Евгеше пришлось отпустить отца как можно дальше, и тут он чуть не потерял его из виду. «Душа моя» свернул в проулок, а Евгеша не заметил этого. Побежал наугад.

«Вот он, его новый дом!»

Евгеша стоял за углом забора, в десяти шагах от отца. Отец отмыкал ключом калитку. Пришлось затаить дыхание. Дух Евгеша перевел только тогда, когда стукнула дверь на крыльце.

Тут уж он позволил себе оглядеться.

Лиственница! У самого забора росла великолепная старая лиственница.

По деревянным планкам орнамента Евгеша вскарабкался на забор и, прячась за стволом лиственницы, разглядывал нутро генеральского дома.

Дни стояли пасмурные, и занавески на окнах были раздвинуты.

Евгеша увидал стену книг. Целую стену книг, от пола и выше – потолка не видно было. Еще ему виден был полукруглый диван и желтый, натертый до зеркального блеска пол.

В комнате вспыхнул свет, и Евгеша, испугавшись, прыгнул с забора, подхватил портфель и кинулся бежать, ныряя из одной дачной улицы в другую. Он совсем заплутался в лабиринте улочек, и это его успокоило. Покорил себя: чего испугался, дурак! Когда хотят увидать из дому, что делается на улице, свет не включают, а гасят.

– Конечно! – сказал Евгеша вслух и вздохнул.

Это он сказал о книгах. Стена книг потрясла его. В школьной библиотеке у них было всего шесть полок. Да и книжки там были латаные-перелатаные, без страниц, без обложек…

Евгеша знал: «Душа моя» обмирает по книгам.

На сердце стало легче. Может, отец убегал от них не ради шляпы и макентоша, а ради книг, ради умных книг, которым нет цены и в которых написано такое важное, такое главное – суть всего! А вот какая она, эта суть всего, Евгеша вообразить себе не мог. Потому-то перед неведомым, стало быть перед древними и тайными книгами, он испытывал трепет и восторг, хотя ни разу не держал в руках ни древних книг, ни тем более волшебных.

Потом он опять стал думать о маме, о братишке, о сестренке, и от жалости к ним и к себе у него задергался глаз. Он, пятиклашка, ничего еще не мог в этой жизни, мог только есть да «трояки» отхватывать. И такая вдруг тьма навалилась на его сердечко, что он ткнулся плечом в какой-то забор и долго стоял, не плача, не казня мстительными словами отца. Просто стоял и стоял, не веря во всю эту теперешнюю их жизнь, потому что все они были очень хорошие и не за что их было так наказывать ни Богу, ни людям, ни судьбе.

Его терзал стыд. Вот он похандрит здесь и пойдет домой, и мама станет о нем печься, кормить его и поить и спрашивать, как учился. А он не учился, но будет есть и пить и искать у мамы ласки и утешения, но сам-то не сможет взять хоть что-то от груза маминой беды. Ведь вся эта огромная беда лежит на одних только маминых плечах.