Ванда Василевская - Том 6. Бартош-Гловацкий. Повести о детях. Рассказы. Воспоминания

Этого было достаточно — его решили уничтожить.

Мы были в безвыходном положении и решили уехать. Об этом велись долгие разговоры. Каменщики хотели, чтобы мы работали как платные служащие союза. Мы отказались. Тогда они пришли с другим предложением:

— Оставайтесь. Одних каменщиков в Кракове около трех тысяч, не считая кирпичников и помощников. В каждой семье вы проведете один день. Это пустяки, всякий может позволить себе на один день пригласить троих гостей. На каждого придется не больше чем один раз в несколько лет.

Предложение было заманчивое — кочевая жизнь среди семей каменщиков, — но, разумеется, неприемлемое.

Я воспользовалась помощью отца, и мы переехали в Варшаву.

Довольно скоро после приезда в Варшаву я получила место в союзе польских учителей.

Это был большой профессиональный союз, объединявший учителей начальных школ. В него входило несколько десятков тысяч человек. Союз, кроме организационной работы, занимался и издательской деятельностью. Помимо профессиональных педагогических журналов, издавалось несколько журналов для детей и молодежи. Я и попала в редакцию этих журналов. Работала я там с 1934 по 1938 год сначала в качестве корректора, а потом одним из редакторов.

Это была приятная, осмысленная работа. Наши журнальчики выходили огромными — по польским масштабам — тиражами. Их читали деревенские дети, дети рабочих. Конечно, журнальчики были очень далеки от того, что нам хотелось бы дать детям, но приходилось считаться с цензурой (особенно строгой, когда дело касалось изданий для детей и молодежи), со школьными программами, с давлением нераздельно господствующего в школе духовенства. Я старалась печатать как можно больше рассказов о жизни крестьян и рабочих; старалась сказать как можно больше правды. С невероятным трудом удавалось иногда протащить что-либо. Когда мы выпустили номер, в котором были две статейки о детях Советского Союза, пресса начала против нас целую кампанию, и дело дошло до большого судебного процесса.

Польское правительство все явственней шло по пути реакции, по пути к фашизму, все сильнее старалось разгромить общественные организации.

Было решено уничтожить профессиональные союзы. Наиболее слабой точкой сочли союз учителей, объединявший не рабочих, а всегда очень покорную, очень послушную интеллигенцию. Началось с того, что в союз была послана комиссия, которая должна была вскрыть какие-то якобы имевшие место злоупотребления.

Комиссия сидела несколько дней, и по городу стали распространяться слухи, что правительство распускает правление союза, избранное учителями, и назначает комиссара.

Я спрашивала членов правления, что они об этом думают. Они пожимали плечами, они не верили, что это возможно. Они никогда не боролись с правительством и были уверены в своей силе: еще бы! больше шестидесяти тысяч членов организации!

Назавтра после того дня, когда комиссия закончила свое обследование, мы с Яськой, моей товаркой по редакции, собрались ехать на работу. Нас провожал мой муж.

— Ну, а что будет, если нам дадут комиссара? — вдруг спросила я, хотя сама не верила в такую возможность.

— Вы должны тогда устроить «оккупационную» забастовку, — сказал Марьян.

И на этом мы расстались.

От трамвайной остановки до здания союза учителей было несколько шагов. Внизу нас остановил бледный, перепуганный швейцар:

— Комиссар пришел.

Мы, как сумасшедшие, кинулись наверх. Оказалось, что комиссар с целой толпой помощников явился в восемь часов утра и приступил к работе.

Из редакции я позвонила в типографию:

— Не может ли кто-нибудь из вас прийти сюда?

Через минуту явился один из работников типографии, пожилой худощавый рабочий, больной от отравления свинцом.

— Я не знаю, как вы. Для себя я не вижу другой возможности — или сейчас же уйти с этого места, или устроить забастовку.

— Если работники умственного труда прекратят работу, мы не задумаемся ни на минуту.

Мы помчались в другой корпус, где помещалась контора правления союза.

— Что будет?! Разорение! Несчастье! Столько лет работы, такая организация! Все пропало! — со слезами и дрожью в голосе сказал нам заместитель председателя союза.

— Вы не будете защищаться?

— Какая же может быть защита? Все пропало.

— А мы, сотрудники, не намерены уступать. Мы устраиваем забастовку.

Старик расплакался.

— Никогда в жизни я вам этого не забуду, но этого нельзя делать! Вы погубите и себя и нас!

— Ведь вы же сами говорите, что все пропало. А мы попробуем…

Он пытался говорить еще что-то, но мы его не слушали. Мы с Яськой телефонировали во все отделы:

— Через пять минут собрание сотрудников в помещении переплетной!

И через пять минут триста человек собрались в самом большом зале нашего здания. Служащие, машинистки, наборщики, переплетчики, швейцары, уборщицы — все. Большинство этих людей я видела впервые в жизни. Сидя в редакции, я имела дело собственно только с наборщиками.

Я встала на стул. Я сознавала всю важность этой минуты. Дело было не только в защите союза учителей. Покушение правительства на союз польских учителей было первым ударом по профсоюзам. И я знала, что если правительству удастся победить на этом участке, оно со всей силой обрушится на рабочие организации.

Я знала, что если сейчас у меня не получится, все пропало.

Говорила минут пять. От бешенства сжималось горло. Я вся дрожала.

— Кто еще хочет высказаться?

— Никто.

— Так, может быть, проголосуем? Кто за забастовку?

Триста рук поднялись вверх.

Мы тут же избрали забастовочный комитет из четырех человек, в числе которых оказалась и я. Обсудили, как надо держаться. После этого мы с Яськой пошли в мою маленькую редакционную комнатку. Остальные направились в свои канцелярии и цеха.

Позвонил телефон. Правление.

— Просим вас немедленно прекратить забастовку.

— Я ничего не могу прекратить. Решение о забастовке принято единогласно.

Сотрудники разошлись по своим комнатам, и тут началось удивительное. Комиссар вместе с членами правления обходил канцелярии и принимал дела.

— Покажите книгу господину комиссару.

— Я ничего не покажу, я бастую.

Так встречали комиссара в верхнем этаже здания правления, где работал наш наименее устойчивый элемент — служащие. В наш корпус, где вместе с редакциями помещались типография, переплетная и экспедиция, где находились все работники физического труда, комиссар даже не попытался войти. Увидав, что творится, он поспешно спустился вниз и решил опечатать кассу.

Один из наших товарищей наблюдал это.

— Как быть, у меня нет печати, — задумался комиссар.

Наш швейцар посоветовал: