Ванда Василевская - Том 6. Бартош-Гловацкий. Повести о детях. Рассказы. Воспоминания

— У вас значок в петличке, можно его употребить вместо печати.

И касса союза была опечатана значком фашистской организации, к которой принадлежал и комиссар и все его помощники.

Разумеется, мы сейчас же послали за фотографом. Он пришел и сфотографировал кассу и печати на ней. Теперь у нас было доказательство, что произошло не назначение комиссара — мера, которая применялась обычно в случаях злоупотреблений в каких-нибудь учреждениях, — а что правительство решило уничтожить союз учителей, отдав его здание и все имущество в руки фашистской организации.

Через несколько часов ко мне позвонил комиссар:

— Я хочу с вами поговорить.

— Вы можете говорить только с представителями бастующих. Мы выберем их на собрании.

— Я не признаю никаких представителей бастующих, я хочу говорить с вами.

— А мне не о чем с вами говорить.

С тем же результатом он звонил еще несколько раз.

Я безотрывно сидела у телефона. Звонили из газет, звонили знакомые, звонили рабочие организации, чтобы узнать, не нужна ли нам какая-нибудь помощь. Наши переплетчики раздобыли полотно, сделали на нем красные надписи. Через улицу мы протянули плакат: «Да здравствует независимость профессиональных союзов!», а над воротами: «Долой комиссара!»

Вечером мы устроили еще одно собрание. Распределили между людьми обязанности, расставили караулы у ворот. Раздобыли несколько сенников и матрацев. Кое-как все товарищи устроились на ночлег.

Я ожидала, что полиция явится в первую же ночь, по все прошло спокойно.

На другой день утром позвонил телефон:

— Пани Василевская? Пан воевода хочет говорить с вами.

— Я не уполномочена говорить с паном воеводой. Если пан воевода желает говорить с бастующими, собрание выберет делегацию.

Воевода согласился. Мы спешно созвали собрание, выбрали представителей. Меня боялись выпустить из помещения хоть на минуту: все были уверены, что я буду тотчас же арестована.

Пошли один из рабочих типографии, член забастовочного комитета, и Яська.

Они получили от нас единственную директиву: мы не прекратим забастовки, пока правительство не отзовет комиссара.

Для нас было ясно, что борьба будет долгая и тяжелая, что правительство применит к нам самые суровые меры. Значит, дело было в том, чтобы оттянуть время. Нужно было, чтобы учительство узнало о нашей забастовке, пока мы еще находимся в помещении союза, пока оно в наших руках.

Наши делегаты долго разговаривали с воеводой, который объяснял им, что забастовка — «настоящее безумие» и что «она плохо для нас кончится». На это они заявили, что не могут дать решительного ответа, не согласовав вопроса с общим собранием бастующих. Воевода согласился ждать.

Начались телефонные переговоры.

Воевода звонил нам, мы — воеводе. Мы тянули как могли. Между тем в городе забурлило. Рабочие стали устраивать собрания. Они требовали, чтобы правления профессиональных союзов поддержали нашу забастовку. Явилась делегация шоферов и принесла нам папиросы и продовольствие. Начали поступать деньги от организаций, союзов, от частных лиц. Благодаря этому мы могли жить не голодая.

На четвертый день забастовки правление, которое под нашим нажимом объявило, наконец, что присоединяется к забастовке и приостанавливает передачу дел комиссару, додумалось созвать собрание учителей. В большом зале здания союза собралось больше тысячи варшавских учителей. Выступали представители бастующих. Собрание тянулось несколько часов. Я выскочила на минутку в зал и после выступления поскорее вернулась в свою дежурку.

Несколько часов мы провели в страшном напряжении. Если нас не поддержат учителя, те учителя, за союз которых мы боролись, дело проиграно.

Наконец, из зала, где происходило собрание, прибежали наши люди:

— Назавтра решено объявить демонстративную забастовку учителей!

Мы облегченно вздохнули. Наша забастовка была спасена. Впервые со времени существования польского государства учительство решилось поднять голову. Мы были накануне первой крупной забастовки интеллигенции, которая до сих пор не применяла этого грозного оружия рабочего класса в капиталистических странах.

Правительство совершенно потеряло голову. Вечером мы услышали по радио речь, произнесенную заместителем министра просвещения. Он говорил, что учителя должны вспомнить служебную присягу, что забастовка — преступление и будет рассматриваться как преступление. И так далее и тому подобное.

Мы просто с ума сходили от радости. Дело в том, что постановление об учительской забастовке было принято в воскресенье после обеда. Как оповестить все учительство Варшавы? Как дать знать в провинцию? И вот своим выступлением перед микрофоном заместитель министра неожиданно выручил нас. В воскресенье же вечером каждый учитель в Польше знал, что на понедельник назначена демонстративная забастовка.

Было, вероятно, около часа ночи, когда от ворот, где стоял наш часовой, раздался крик:

— Тревога! Полиция!

Мы с Яськой вскочили с матраца, на который улеглись, чтобы хоть немножко отдохнуть после трех бессонных ночей и дней непрерывной работы.

На лестнице уже слышались шаги. Редакционные комнаты были маленькие. Все двери выходили в длинный коридор. И в нашем коридоре спало человек десять.

Странное зрелище представилось моим глазам, когда я открыла дверь. Ввалившаяся толпа полицейских тотчас выстроилась вдоль противоположной стены и навела винтовки с примкнутыми штыками на двери.

Мы с самого начала были готовы к тому, что рано или поздно явится полиция и выбросит нас из здания союза. Было решено, что сопротивления оказывать мы не будем — это было бы бесцельно и смешно, — а медленно и с достоинством покинем помещение.

— В течение пяти минут очистить помещение!

Я очень опасалась, чтобы кого-нибудь не подвели нервы. Но все держали себя прекрасно.

— Мы подчиняемся насилию, — сказала я полицейскому комиссару.

В моей комнате зазвонил телефон. Звонили из главного корпуса.

— Уже явились.

— Все в порядке. Не торопитесь. Спокойно.

И начались эти пять минут. Женщины не спеша причесывались, курили папиросы, не спеша надевали ботинки, еще медленнее укладывали вещи. Прошло пять, десять, пятнадцать минут — мы все еще не были готовы. Комиссар бесился, но ничего не мог поделать: ведь мы не оказывали сопротивления и заявили, что покидаем помещение.

То и дело на моем столике звонил телефон. Полицейские почему-то не протестовали против того, что я беру трубку и что звоню сама.

— Спокойно, не торопитесь.

— Собирайте-ка все свои вещи.

— Спокойно укладывайте свои вещи, не торопитесь.

— Никаких пререканий с ними, не поддавайтесь на провокацию!