Самуил Полетаев - Антон и Зяблик

- И за что мне такое наказанье, и-и-и-и!..

Ивка задыхался в ее жарких объятиях, за шиворот ему падали чужие слезы. Противно и в то же время жалко было ее, толстую, несчастную, охваченную каким-то горем. До того непонятен был этот поток причитаний, что сразу забылась боль в затылке и расхотелось реветь.

- Ой, что же это я, дура! - спохватилась она, присела на скамейку, деловито высморкалась в платок и счастливым голосом сказала: - Дай-ка я ножом шишечку твою призабью!

Ивка лежал на ее просторных, толстых коленях, съежившись, тихо постанывал от боли, пока она вдавливала шишку, а потом невмоготу ему стало, он скатился с колен и схватил ведро.

- Я пойду, ладно? - сказал он. - Воды в кузню понесу…

Лариса нахмурилась и поджала губы.

- Ведро взял не то, - сказала она сухо, словно и не разливалась в ласковых словах. - На вот тебе это. - Вылила воду и подала другое ведро - мятое, с погнутой дужкой. - Воды сами наберут. Иди, да пускай ведро починит!

Ивка набрал в ручье воды, оставил ведро возле кузницы и, не заходя туда, побрел домой. Затылок, утихший было, вдруг снова заныл от боли, боль стала нестерпимой. Ивка всхлипнул и побежал. Шлепая по лужам и не разбирая дороги, проскочил мимо своей избы, бежал, пока не очутился за деревенской околицей, в поле, где ничего не было, кроме редких кустарничков, снежных островков да бурых метелок прошлогоднего ковыля.

До самого вечера, до первых звезд, проклюнувших низкое небо, бродил он в чаще, ковырял хворостиной ноздреватый лед в лужах, еще плотный под слоем воды, слушал птичий пересвист и думал, что есть на свете иные края, где люди живут веселые, добрые, счастливые. Он смотрел в небо, в нем померкивали звезды, но взгляд его притягивала одна из них - она выделялась, струила спокойный васильковый свет. Ивка смотрел на нее и думал о том, что хорошо бы полететь к ней на ракете, взять с собой Стрелку и жить там одному, без людей. Так он ходил по чаще, пока не примолкли птицы. В лужах звучно и таинственно лопались пузыри. Это, наверно, возилась нечистая сила, укладываясь ко сну…

Ивка пошел домой. В избах горели огни, цепочкой тянулись над оврагом, перемешиваясь со звездами на горизонте.

В дом Ивка не вошел - он стоял на огороде и смотрел, как мелькает силуэт матери в освещенном окне. Мать прошла в сарай, оттуда послышалось, как струйки молока бьются о подойник - сперва звонко, потом все глуше и тише. С полным ведром вернулась она в избу. Ивка, давно не евший, сглотнул слюну и смотрел, как ходит мать по избе, возится у печки и что-то подает отцу, который сидел за столом.

Ивка знал: мать приехала с базара, накупила там разных разностей, и не может быть, чтобы и ему не купила гостинца. Но он упрямо стоял за оградой, маялся от желания войти и не входил, растравляя себя мыслями о своих обидах, о том, что не переступит порога избы, уйдет отсюда куда глаза глядят и никогда не вернется, никогда!

Мать появилась в дверях, вгляделась в темноту, запахнула платок на голове и торопливо прошла в калитку. Ивка пробрался в сарай и улегся на сухой соломе. Вдруг показалось ему, что из угла смотрит Паныч, смотрит и хитро подмигивает: что, брат, обидели тебя, Ивка? Вспомнилось, как Паныч был совсем еще маленьким, игрушечным, розовым, повизгивал от нетерпения, когда выносили миску с едой. А потом Паныч вырос в горбатого и сильного хряка, вечно рыскал по двору в поисках корма. И еще обо всяком думал Ивка…

За калиткой послышались шаги двух человек. Он затаился и почти не дышал.

- Что же делать? Где искать? - говорила мать вполголоса, входя во двор. - Ехала я, ровно сердце екнуло: что-то случится! Ой, лихо мне!..

Странное, жестокое наслаждение испытывал Ивка, вслушиваясь, как всхлипывает мать. «Плачь, плачь! - думал он без всякой жалости. - А мне-то каково?!»

- Ничего с ним не случится, - тихо гудел Панас. - Дура-то моя обидела мальца ни за что ни про что, да и я нехорошо обошелся с ним. Сидел он в кузне, потом за водой пошел, а вернулся, вижу - лица на нем нет. Оставил ведро и куда-то сиганул. Я-то думал, дома он давно.

Мать всхлипывала, а голос Панаса гудел заискивающе и виновато. Ивка жалел их, мать и Панаса, в носу чесались слезинки, но выходить из укрытия не хотел - пускай, пускай помучаются!

Взрослые перешли на шепот, трудно было разобрать, о чем они говорят, только отдельные слова долетали до Ивки:

- Бабьи все сплетни. Хлебом их не корми, дай языком почесать.

- Не от Ларисы ли разговоры пошли? Баба-то она дикая, все может…

- Не станет она. Детей она жалеет.

- А ты ее жалеешь…

- Кабы не жалел, давно бы ушел. Мне по кузнечному делу где хочешь работа найдется. Да на кого оставишь ее? Того и гляди, руки на себя наложит…

- Вот и жалей всех, жалей! Себя одного не жалей…

- Такой уж уродился. И тебя мне вот жаль…

- Уж как-нибудь без жалельщиков проживу, - сказала она вдруг громко, со звоном в голосе. - Господи, ну куда же он подевался, чертенок? Ивка, Ванятка!..

- Не шуми ты! Здесь он, куда ему деться?

- Где здесь?

- Да рядом где-то прячется…

Установилась жуткая тишина. Ивка услышал, как страшно бьется сердце его, колотится, как пташка, попавшая в силок.

- Ивка! - Панас вдруг поднял голос. - А ну выходи! Будет мучить мать, кому говорят!

И случилось чудо - из сарая вышел Ивка. Мать бросилась к нему, но он увернулся и важно прошествовал в избу.

- Вот паскудник! - облегченно выругалась мать, подавая на стол еду - молока, сала и картошки. - Я ему книжек накупила в городе, а он невесть где пропадает.

- Я же говорю - никуда не денется…

Панас стоял в дверях, не зная, то ли оставаться, то ли уйти.

- Садись, - дружелюбно сказал Василий и подвинулся на скамейке.

Панас присел на краешек и вытащил кисет.

Был тихий обычный вечер, словно ничего такого не случилось. Отец перебрался на печку и, свесив голову, слушал Панаса, который рассказывал, как мальчишкой ездил с отцом на базар торговать коней у цыган. Мать смеялась и все подливала Ивке молока, а Ивка держал на коленях Стрелку, все ел и ел и что-то думал про себя, совсем не прислушиваясь к тому, о чем говорят взрослые. Все, что они могли сказать, он уже знал, и все это было неинтересно ему, будто он прожил долгую жизнь и всего наслышался и навиделся. Под столом сидела Мурка. Впервые за долгое время пробралась она в избу и терлась об его ногу, словно ничего не изменилось здесь и вся семья была в сборе, как тогда, когда отец был здоров. Ивка задумчиво смотрел в темное окно. И что он видел там такое? Верно, такое, чего увидеть не могли другие. Клава подливала молока и виновато заглядывала ему в глаза.

Прошли первые весенние дожди. Коричневым блеском отливала прошлогодняя пашня, горки навоза дымились на полях. Снег островками еще лежал на затененных склонах оврага, прятался под мусором на свалках, но уже влажно зеленели мхи на старых крышах погребов. Женщины носили из лесу вербные веточки с пушистыми шариками, а ребята бегали в школу раздетые, носились, прыгая через лужи.