Павел Бажов - Зеленая кобылка. Повесть

- Ну-к, я говорил - заведет нас зеленая. Вот и завела!

- Чудак ты, Кольша! Человека из беды выручили, а ты материной трепки испугался.

- А что, если, ребята, это конный вор?

Сначала мы просто опешили от этого вопроса, потом принялись доказывать Кольше, что это он вовсе зря придумал, что конных воров народ ловит, а не стражники, револьверов у конных воров не бывает, а подпилок да веревка.

- Ну-к, я тоже думал - не вор, - успокоил нас Колюшка. - Это он сам, как мы вдвоем-то оставались, все про лошадей спрашивал. Я сказал, что у Жигана девять лошадей, а он говорит - это мне не надо, скажи про рабочих, у кого есть лошадь. Вот я и подумал, на что ему.

- Сказал про лошадей-то?

- Всех перебрал на нашей улице.

- А он что?

- Не знаю, говорит, этих людей.

- Ну, вот видишь! Он знакомого человека ищет и с лошадью. Перевезти его. Это уж так точно. А что, ребята, если Гриньше сказать? Он нашел бы лошадь.

- Выдумал! Тебе что говорили? Если скажешь - я с тобой не заединщик.

- И я тоже.

- Ладно, ребята! Завтра спросим… про Гриньшу-то.

Все это говорилось на берегу. Лодку отнесло так далеко, что едва можно было разглядеть. Домой все-таки надо идти.

Ох, что-то будет?..

У всех нас матери не спали.

Встретили «горяченько», но вовсе не так, как мы ждали. Отцов у нас с Петькой не оказалось дома. По первым же словам мы поняли, где они.

Матери даже не спросили, как бывало раньше, когда мы опаздывали: «Что долго? Где шатался? Куда носило?», а сразу перешли к приговорам:

- Я тебе покажу, как за большими гоняться! Будешь еще у меня? будешь? будешь?

- Больших угнали, а ты куда полез? Тебя кто спросил? кто спросил? кто спросил?

- Стражники наряжали? наряжали тебя? наряжали?

- Будешь помнить? будешь помнить? будешь помнить?

Вопросы, по обычаю тех далеких дней, подкреплялись у кого вицей, у кого - голиком, у кого отцовским поясом. Мы с Петькой орали на совесть и отвечали на все вопросы, как надо, а терпеливый Колюшка только пыхтел и посапывал. За это ему еще попало.

- Наказанье мое! Будешь ты мне отвечать? Будешь? будешь? Слышь, вон Егорко кричит - будет помнить, а ты будешь? А, будешь? Смотри у меня!

После расправы я сейчас же забрался на сеновал, где у меня была летняя постель.

Петька со своим старшим братом Гриньшей тоже спали летом на сеновале. Постройки близко сходились. У нас был проделан лаз, и мы по двум горбинам легко перебирались с одного сеновала на другой. На этот раз Петька перелез ко мне и зашептал:

- Гриньша тут. Спит он. Потише говори, как бы не услышал. Про Вершинки-то сказал?

- Нет. А ты?

- Тоже нет. Тебя чем?

- Голиком каким-то. Нисколь не больно. А тебя?

- Тятиным поясом. В ладонь он шириной-то. Шумит, а по телу не слышно. Гляди-ка у меня что! - И Петька сунул что-то к самому моему носу.

По острому запаху я сразу узнал, что это ржаной хлеб, но все-таки ощупал руками.

- Этот - большой-то - мне Афимша дала, а маленький - Таютка. Она с мамонькой в сенцах спит. Как я заревел, она пробудилась, соскочила с кошомки, подала мне этот кусок: «На-ка, Петенька!», а сама сейчас же плюхнулась и уснула. Мамонька рассмеялась: «Ах ты, потаковщица!» Ну, а я вырвался да деру. Под сараем Афимша мне и подала эту ломотину. Ишь, оцарапнула - это так точно!.. Еще, может, покормят. Не спят у нас. Ну, не покормят - мы этот, Таюткин-то, съедим, а большой тому оставим. Ладно?

Мне стало завидно. Ловко Петьке! У него четыре сестры. Таютка вовсе маленькая, а тоже кусочек припасла. А меня и не покормит никто.

Но вот и у нас во дворе зашаркали по земле башмаками. Петька толкнул меня в бок:

- Твоя бабушка вышла!

Смешной Петька! Будто я сам не знаю. Шарканье башмаков затихло у дверей в погребицу. Скрипнула дверка. Минуты две было тихо, потом послышался голос:

- Егорушко! Беги-ко, дитенок!

Да, бабушку тоже неплохо иметь!

Петька шепчет:

- Ты еще попроси! Не наелся, скажи. А сам не ешь! Почамкай только. Она не увидит.

Быстро спускаюсь с сеновала и подбегаю к погребице. Бабушка нащупывает одной рукой мою голову, а другой подает большой ломоть хлеба.

- Поешь-ко, дитятко! Проголодался, поди? Шуточно ли дело - с одним кусочком целый день. Да не поворачивай кусок-то. Так ешь!

По совету Петьки я начинаю усиленно чавкать, будто ем, и в то же время спрашиваю:

- Ты, бабушка, видела мою рыбу то?

- Видела, видела… Хорошая рыбка. Завтра ушку сварим.

- Окуня-то видела… большого? Еле его выволок. С фунт, поди, будет. Будет, по-твоему?

- Кто знает… Хорошая рыбка… Как у доброго рыболова.

- Чебак там еще… Видела?

- Ну, как не видела… Все оглядела. Пособник ведь ты у меня! - И бабушка поглаживает меня по голове. Я все время усердно чавкаю, потом говорю:

- Бабушка, я не наелся.

- Съел уж? Вот до чего проголодался! А мать-то и не подумает накормить! Сейчас я, сейчас… сметанкой намажу… Ешь на здоровье.

В это время хлопнула дверь избы, и мама звонко крикнула:

- Ты, рыболовная хворь! Иди-ко! Сейчас чтоб у меня!

Голос был строгий. Надо идти, а куда кусок, который я держал за спиной! Тут оставить - Лютра схамкает. В карман такой не влезет… Как быть? Сунул за пазуху - сметана потекла! Тоже бабушка! Всегда она так!

На столе оказались горячая картошка с бараниной, творожный каравай и крынка молока. Но приправа была горькая - мама плакала. Лучше бы она десять раз меня голиком, чем так-то. И я тоже разревелся.

- Не будешь больше?

- Не буду, мамонька! Вот хоть что… не буду. Засветло домой… всегда…

- Ну ладно, ладно… Хватит! Поешь вот. Один ведь ты у меня.

После этого я уж мог есть без помехи. На душе светло и весело, как после грозы. Но ведь надо еще тому запасти. Об этом я не забыл, да и забыть не мог: струйки сметаны с бабушкина ломтя стекали на живот и холодили. Было щекотно, но я все время поеживался и крепко сжимал ноги, чтобы не протекло. Как тут забудешь!

Припрятать что-нибудь, однако, было трудно. Мама стояла тут же, около стола, и смотрела на мою быструю работу. Бабушка тоже пришла в избу и сидела недалеко.

По счастью, в окно стукнули. Это Колюшкина мать зачем-то вызывала мою.

Тут уж надо было успеть.

Я ухватил два ломтя хлеба и сунул их за пазуху, а чтобы не отдувалась рубашка, заправил их по бокам. Быстро выбросил из правого кармана все, что там было, и набил его картошкой с бараниной. С левым карманом было легче. Там лишь берестяная червянка. Вытащить ее, выгрести остатки червей, наполнить карманы рыхловатым, тепловатым караваем - дело одной минуты. Когда мама вернулась, я был сыт и чувствовал бы себя победителем, если бы не проклятая сметана. Она уже ползла по ногам, и я боялся, что закаплет из левой штанины.

- Зачем Яковлевна-то приходила?

- Молока крынку унесла, Колюшку покормить. Ушка говорит, оставлена была, да кошка добылась. Ну, а больше и нет ничего. Картошка да хлеб, а накормить тоже охота рыболова-то своего.