Николай Осинин - Железная команда

Эсэсовцы отодвинули стол в угол, сбросили чугунок со скамейки у шестка. Один из полицаев начал поспешно стаскивать с себя резиновые сапоги.

— Но если ты будешь отвечать, — продолжал офицер, подвигаясь в сторону, чтобы освободить место на середине избы для скамейки, — если ты будешь говорить правду, я спасу тебе жизнь.

— Помираю…

Гитлеровец недовольно шевельнул черной щетиной усов под высоким ястребиным носом и махнул платком. Эсэсовцы обступили пленного и что-то с ним делали. Слышался треск разрываемой одежды, немотное мычание раненого.

Потом партизана, раздетого до пояса, положили поперек скамейки животом вниз. Разувшийся пучеглазый полицай и широкоплечий эсэсовец с расплющенной, морщинистой, как у черепахи, физиономией стали по бокам с сапогами в руках.

— Нам, к сожалению, нет время на долгий разговор с тобой, — офицер пнул пленного каблуком в голову. — Если не ответишь правду, тебя будут бить сапогами по почкам. Это очень больно — резиновыми сапогами по почкам. И ты сдохнешь. Ну!..

— Поднимите… — вдруг прохрипел партизан.

Его посадили на скамейку. Собравшись с силами, он обвел взглядом избу:

— Только не мучьте… Нет терпежу…

— Сколько человек осталось в отряде?

— Тридцать три…

— Врешь! Мы знаем!

— Было двести… — сказал партизан. — Так вы же минами… И день и ночь… А на островках где зарыться?..

— Ах, так! — усмехнулся офицер. — Одно слово неправда — и сапогами по почкам… Патрон, гранат сколько?

— Боеприпасу навалом. Зимой с самолетов нам сбросили. Да вы это третьего дня проверили, когда пробовали.

— А еды много? — резко перебил офицер. Глаза его, точно гвозди, вонзались в пленного.

Партизан на мгновение замялся.

— Плохо. Нету еды, — сказал он едва внятно. Потом, снова окинув избу коротким взглядом, добавил громче: — Брюква кончилась, горох на исходе. А главное — соль. Нету соли.

— Соли? — удивленно и недоверчиво переспросил гитлеровец.

— Да. Без соли нельзя. Без соли человек — тухлая селедка. Сегодня мы втроем и пошли… Хотели добыть. Да теперь знаю: посуху не пройти. Надо было лугами, по воде, к речке. Там на песчаной косе у вас, кажется, один пулемет всего…

— Сколько пулеметов в отряде?

— Эх, знать бы… Пропадут наши зазря… Без соли нельзя…

— Сколько пулеметов? — гитлеровец опять угрожающе повысил голос.

Но пленный, видимо впадая в забытье, продолжал бессвязно бормотать про брюкву, горох, твердил, что без соли человек — не человек.

«Замолчи! Замолчи!» — мысленно умоляла его Марийка под тулупом, понимая, какой вред партизанам он наносит своим признанием.

— На скамейку! — костяным голосом сказал офицер полицаям.

Через минуту послышались глухие, хлюпающие удары, будто вальком колотили по мокрому белью.

— Говори правду! Говори!..

Марийка безотчетным движением откинула тулуп с головы…

Люди, изба, солнце — все позеленело перед ее глазами. Позеленело и начало медленно переворачиваться.

Холодеющим лицом она уткнулась в тулуп.

Гак! Гак!..

Ей казалось, что она лежала без чувств. Но позже она припомнила, что слышала, как полицаи выволакивали тело партизана, как, грохоча ботинками, уходили эсэсовцы. Последним ушел офицер и увел деда Антона.

Потом в избе было тихо. Как ночью на кладбище. Тихо и жутко.

— Дедушка! — хотела позвать Марийка, в то же время зная, что деда Антона в избе нет.

Но вместо этого слова с губ ее слетело невнятное бормотание. Она почувствовала, что язык во рту непослушно вздрагивает и дергается, словно чужой.

«Костя!» — сказала Марийка громче.

— Те-те!.. — удивилась она чужим, непонятным звукам, которые вылетели из ее рта.

«Мама!» — вскрикнула она.

А раздалось жалобное мычание. Так мычат маленькие телята, затерянные где-нибудь в лесу.

Онемела!..

Это открытие не привело ее в отчаяние. Оно скорее удивило и озадачило. После только что пережитого у нее не хватало сил в полной мере почувствовать новое горе.

Она сидела и молчала.

Из-за печи, озираясь на дверь, медленно вылез Костя. Он как будто еще сильнее похудел. В обвисших вырезах полинялой майки проступали ребра. Остроносое треугольное лицо было бесцветно и неподвижно, лишь в карих с рыжинкой глазах мерцало по горячему угольку.

Он хотел пройти, выглянуть в окошко, но, заметив окровавленную скамейку на середине избы, попятился. Лицо его передернулось и еще заметнее побледнело.

Марийка осторожно, как будто у нее могли подломиться ноги, спустилась на пол. Ей казалось, что все тело ее внутри и снаружи облито холодом, — липким знобящим холодом. Все-таки она пересилила слабость, охватившую ее при виде человеческой крови. Леденеющими руками переставила скамейку в темный угол, накрыла половиком.

Вытерла руки, прошла к окну.

Фашисты давно скрылись, улица была пустынна.

Костя глянул в окно через Марийкино плечо.

— Увели дедушку! — сказал он растерянным шепотом. — Неужели застрелят?

«Молчи, — хотела сказать Марийка. — Одевайся…»

Она не раскрыла рта, но Костя почему-то понял, что она хотела ему сказать, и начал поспешно натягивать на себя полосатый вязаный свитерок.

…Они не видели солнца, не замечали широкого голубого разлива реки, не слышали озорной переклички скворцов у старых пошатнувшихся скворешен на березке. Они замечали только фашистов, когда те появлялись на улице.

Тело умершего партизана гитлеровцы повесили возле здания сельпо на суку придорожной липы — для устрашения, хотя в деревне и устрашать было уже некого.

Деда Антона куда-то увезли на грузовике. Про старика рассказал Петька, Марийкин сверстник, опухший, болезненного вида парнишка с обгорелыми бровями и ресницами. Петька заметил из окна своего дома, как деда Антона и еще одного дряхлого колхозника полицаи заталкивали в крытый грузовик.

— В Хмелевку повезли, — сказал Петька. — В Хмелевке штаб. Туда всех угоняют.

То, что дедушку повезли не одного, почему-то немного успокоило ребят. Но зачем он гитлеровцам?

— Что же нам делать?.. Что делать? — кусая нижнюю губу, бормотал Костя.

Марийка знала, ЧТО ДЕЛАТЬ. Она знала это с той самой минуты, как фашисты покинули их избу и у нее прояснилось сознание.

— Пошли в Хмелевку, — предложил Костя, — надо узнать, что с дедушкой…

Марийка медленно покачала головой.

— Трусишь? — прищурился мальчик.

Нет, она не трусила. Просто идти в Хмелевку было бесполезно: помочь деду Антону они не могли.

Костя, наконец, обратил внимание на странное, каменно-спокойное выражение лица Марийки. Он принял это за признак равнодушия к судьбе деда Антона и обиделся.

— Ну, что ты молчишь? Идешь в Хмелевку? — настаивал мальчуган.

Что она могла ответить ему?