Жанна Браун - Зорькина песня

— Понятно, собственно говоря, что не к Прасковье Семёновне, — и внезапно повысил голос: — Марш отсюда, и чтоб я больше вас здесь не видел, что? Повторите!

Дверь кухни скрипнула. Прасковья Семёновна плавно переступила порог, вытерла руки о фартук и низко поклонилась Кузьмину.

— Ахти мне, Степан Фёдорович, — задушевным голосом, чуть шепелявя, пропела она. — Уж так-то вы сердце своё надрываете заботой. Не гневайтесь на бедных сироток, голодные, вот и неймётся…

Зорька и Галка оторопело смотрели на новую повариху. Не меньше их был удивлён и Кузьмин. Он шагнул к поварихе и что-то тихо сказал, закрывая её спиной от девчонок. Повариха ответила ему сначала шёпотом, а потом произнесла громко:

— Ахти мне, не беспокойте свою душу тревогой, Степан Фёдорович, не обижу ваших деточек: и накормлю, и напою…

Кузьмин пожал плечами и ушёл, широко и твёрдо переставляя свои длинные, негнущиеся в коленях ноги в жёлтых скрипучих крагах.

Прасковья Семёновна привела девочек в кухню, усадила возле чана с картошкой. Дала ножи.

— Ахти мне, — ворковала она, — изголодались верно, деточки?

— Факт, изголодались, — подтвердила Галка, принимаясь чистить картошку. Зорька хмуро помалкивала. Не поймёшь её: то гнала, то привечает, как родных дочек.

Повариха отошла к плите, принялась помешивать варево в котле. Сыпнула соли, попробовала, поморщилась, будто хватила уксуса. В багровом отствете печки лицо её казалось каким-то расплывчатым. Светлые глаза, даже когда она улыбалась, оставались холодными.

— Ты чего? — шепнула Галка, взглянув на Зорькино хмурое лицо.

— Так… Щука она скользкая, вот что.

— А тебе не всё равно? Лишь бы жрать дала…

Прасковья Семёновна кинула быстрый взгляд на девчонок. Они замолчали, старательно сдирая с подмороженной картошки мокрую гнилую кожуру.

— Изголодались, сиротиночки, — снова запела повариха.

— Мы не сиротиночки, — сказала Галка. — У нас все на фронте…

Повариха вздохнула, подпёрла щёку ладонью и облокотилась на белёный край плиты.

— Глупые вы ещё… на то она и война, чтоб сирот оставлять. Ахти мне, что же с вами делать? Время военное, страдальное, никто даром хлеба не даст…

Девочки только вздохнули.

— А с такой кормёжки быстро ноги протянешь, — продолжала повариха, кивая на котёл, где жидко булькала отала.

— А то нет, — согласно сказала Галка и, незаметно подтолкнув молчавшую Зорьку, добавила со слезливыми нотками в голосе: — Прямо живот к спине прирос, сил никаких нет терпеть…

Повариха снова вздохнула, подошла и села рядом с Зорькой на скамейку.

— Я сразу поняла, что вы деточки толковые, себе во вред не станете языком лишнее трепать, верно? Недаром пословица есть: тише едешь, дальше будешь. Жизнь такая пошла: ты мне, я тебе, а иначе не проживёшь…

— Факт, — солидно, в тон поварихе, поддакнула Галка.

Во дворе звонко разнеслись звуки горна. Повариха спешно сунула девчонкам по куску хлеба и почти вытолкала из кухни.

— Вот повезло, так повезло, — радовалась Галка, уминая хлеб. — А ты чего такая?

— Так… противная она какая-то.

— Тю! Заладила одно и то же. По мне так какая она ни есть, лишь бы польза была.

— Всё одно, — упрямо сказала Зорька, бессознательно пытаясь найти причину беспокойства. — Я одну такую знала, тоже говорила «тише едешь, дальше будешь», а сама немцев ждала.

— Ну и что же? Подумаешь, говорила… Людей-то вон сколько, мильоны тысяч, а слова для всех одинаковые… По словам нельзя судить. Твоя тётка немцев ждала, а Щука нам хлеба дала, — резонно заметила Галка и, хлопнув Зорьку по плечу, засмеялась: — Да брось ты! Кто много думает, у того морщины вырастают.

Зорька растерянно посмотрела в весёлые Галкины глаза. А ведь верно. Вот Саша всё время говорит: «Учи уроки». И Наташка то же самое твердит, а они же разные… Разве сравнить Сашу с Наташкой? Да ни за что! И всё-таки…

— Как ты думаешь, про что это Щука велела молчать? — спросила Зорька уже у входа в здание.

Галка неопределённо пожала плечами.

— Не знаю… верно, про хлеб. Забоялась, что скажут: зачем дала?

— А чего Марго перевели?

— Ну чего ты пристала, — рассердилась Галка, — вот чумная: «чего, чего»… Нам-то что?

По главной улице посёлка двигался караван. Впереди верхом на серых тощих лошадёнках ехали три девушки в ярких шёлковых платьях и тёмных бархатных камзолах, расшитых по краям стеклярусом. За девушками степенно вышагивали навьюченные юртами и вещами верблюды. На вещах сидели смуглые чернобровые женщины и дети. За верблюдами в клубах пыли двигалось громадное стадо узкоголовых горбоносых овец. Овцы отощали за зиму, у них были подтянуты животы. Они голодно блеяли и скопом бросались на каждую травинку, росшую у дороги.

Ребята выбежали из школы и остановились, пережидая, когда пройдёт шумное стадо.

— Ух ты! Сколько носков! — восхищённо сказала Зорька.

Два темнолицых важных пастуха в лисьих малахаях и ватных стёганых халатах ехали за стадом, подгоняя отставших овец деревянными остроконечными палками.

— Куда их гонят? На мясокомбинат? — спросила Галка.

— На коктеу кочуют… весенние пастбища, — ответила Рахия. — Зима трудная была, овечки совсем худые… На коктеу овечки погуляют на молодой траве, ягнят принесут. Праздник будет.

Галка вздохнула.

— Ничего себе, сколько мяса с места на место гоняют, а тут сиди на одной баланде… Рахия, ты куда сейчас, к нам?

— Домой. Апа велела кукурузу смолоть. Я потом приду, вечером.

— Смотри. Сегодня надо все носки довязать.

Стоял конец марта. Солнце с каждым днём поднималось всё выше. В садах розовым цветом покрылся урюк. Точно заснеженные, стояли яблони и вишни. Зелёная густая трава по крыла берега арыка вдоль улицы.

Девочки спешили. Их ждало важное дело. Отправляли посылки на фронт. Всю зиму в начале каждого месяца Маря и Вера Ивановна складывали в мешки связанные девочками шерстяные носки и относили в правление колхоза, а оттуда посылки с носками шли на фронт. Апрельские посылки решили собрать раньше, чтобы красноармейцы получили подарки к Первому мая.

После обеда, приготовив уроки, Зорька вытащила из тумбочки недовязанный носок и направилась в пионерскую комнату.

В пионерской на широком, сбитом из толстых струганых досок столе серым ворсистым облаком вздымалась чисто промытая, трёпаная овечья шерсть. Остатки полученной в колхозе шерсти после осенней стрижки овец. В ловких пальцах Мари плясало веретено, вытягивая за собой из привязанной к палке кудели длинную кручёную нить. На верёвке вдоль стены сохли мотки готовой пряжи, прокипячённой по Мариному рецепту в солёной воде для крепости. Нина Лапина, перевернув табуретку, натягивала мотки на ножки и перематывала пряжу в клубки.